Борис Яроцкий - Агент полковника Артамонова [Роман]

Николай Дмитриевич отшучивался: «Питайте надежду, что ваш друг преподнесет вам высокообразованную лошадь».

Поезд уже стоял на самой конечной станции России. Из окна вагона вдалеке виднелось море. Выглядело оно отнюдь не черным, а серым. Серыми казались и выложенные из ракушечника одноэтажные красночерепичные домики, кое-где заслоненные высокими платанами.

Одесса — это, конечно, не Петербург с его домами-громадами, но все-таки русский губернский город, южный порт империи. Здесь когда-то проходили службу и Скобелев-старший, и Артамонов-старший. Теперь послужат младшие.

Сложив дорожные вещи в саквояжи, офицеры вышли на раскаленный под солнцем перрон. Направились к мужчине с турецкой внешностью. Тот, заметив, что направляются к нему, заговорил первым:

— Господа офицеры, мой фаэтон к вашим услугам. В которую гостиницу желаете?

Говорил он на чистейшем русском языке. «Вот тебе и турок!» — подумали приезжие. Внешность, как часто она бывает обманчива!

Извозчик доставил полковника в штаб Одесского военного округа, а капитана повез дальше по пыльной брусчатке, где в конце улицы виднелось море. Оно было не таким, каким виделось в восточной стороне из окна вагона. Если глядеть в западную сторону, напоминает оно темно-синюю тучу, готовую не раньше как ночью обрадовать коротким, но сильным ливнем.

По дороге извозчик и пассажир разговорились. На расспросы капитана извозчик отвечал охотно, как будто с этим офицером был давно знаком, более того — сдружился под вражескими пулями.

— Ваше благородие, вы напрасно игнорировали гостиницу. В казарме никаких удобств. Все удобства во дворе. И для солдат, и для офицеров, — говорил извозчик не оборачиваясь. — А вот море — рядом, под кручей. И рыбалка что надо. Кнуты — вот как мой кнут. — Он поднял над головой вишневое сучковатое кнутовище. — А кнут — это крупный бычок.

Лошади этот жест поняли по-своему, пошли резвее.

— Меня зовут Николай Дмитриевич, — сказал капитан, прикидывая: а что, если этот человек пригодится для дела? Уж больно заманчива внешность. При случае будешь искать — не сразу отыщешь.

Какое-то время ехали молча.

— Позвольте полюбопытствовать, как вас величают?

— Мой хозяин, господин Коган, когда гневается — ну, когда я мало ему приношу монет — называет меня габровской мечетью за мой заметный рост и турецко-болгарское происхождение, а друзья-извозчики, у Когана их восемь на четыре фаэтона, именуют просто — Костя. Так нарекли родители. Родом я из Габрово, есть такой город на Балканах; отец — болгарин, есть у него что-то и от грека, мать — турчанка. Веры православной. Пишусь, как записал отец, Константин Николаев Фаврикодоров.

— Живы родители?

— Не знаю. Бежал в Россию, когда в Крыму началась война. У меня к башибузукам особый счет. Русские братья приняли волонтером. Служил в Греческом легионе имени императора Николая. Защищал Севастополь, за что имею вот эту медаль, — показал на грудь.

— А за что удостоены Георгия?

С готовностью ответил:

— Ходил за языком. Доставил турецкого офицера.

— Вы владеете турецким?

— Само собой. Я ему, турецкому офицеру, и первый допрос учинил. Этот язык мой родной. Как и болгарский.

— Вы, Константин Николаевич, хорошо говорите по-русски.

— И этот язык мой родной. — И поправил себя: — Стал родным.

— А счет к башибузукам погасили?

— Не совсем.

— И как же намереваетесь гасить?

Чувствовалось, вопрос для бывшего волонтера не был неожиданным: видимо, не однажды обсуждался с братьями-извозчиками.

Ответил не таясь:

— Намечается, ваше благородие, большое дело.

— Меня зовут Николай Дмитриевич, — напомнил капитан, давая понять, что так общаются свободные люди, равные по своему положению.

— Хорошо, Николай Дмитриевич, — согласился Фаврикодоров, продолжая мысль: — Есть надежда, что Россия возьмет болгар под свою высокую руку. Уже Сербия и Черногория восстали. И Болгария поднимается. Мы живота своего не пожалеем, только стать бы вольными. А долг… буду гасить. Как же не погасить? Он у меня большой.

Он не уточнил, в чем заключается этот его долг. Но Николай Дмитриевич понял главное: в груди этого человека бьется горячее сердце болгарского патриота. Вот и пришла мысль: такой человек, несомненно, пригодится в деле, но в деле особом, где воюют не ружьем, а головою.

— Штаб, ваше благородие. Виноват, Николай Дмитриевич.

Расплачиваясь у казармы штаба полка, капитан спросил: