Поль Феваль - Тайна Обители Спасения

Полковник захлопнул тетрадь, положил ее на стол и, зябко кутаясь в теплый халат, сказал:

– Надеюсь, мои сокровища, вы наконец уяснили то, что было бы понятно любому: в данных обстоятельствах убить нашего милого мальчика – это все равно что взорвать бочку с порохом.

Он замолчал. Члены совета опустили головы. Лекок, уже успевший взять себя в руки и теперь выглядевший спокойнее других, промолвил:

– Дорогой Отец, невозможно, чтоб погибли люди, во главе которых стоите вы. Не заставляйте нас мучиться, будьте, как всегда, нашим Провидением: тряхните своим знаменитым мешком с хитростями, наверняка там припасен какой-то трюк!

– Увы! Мешок мой оскудел! – с напускной скромностью пожаловался старец. – Вся надежда на вас, милые детки! Все вы в цветущем возрасте, талантливы, отважны, а я... я хирею... вы сами недавно намекнули мне на это... да я и без ваших намеков знаю, что свою роль на земле я отыграл.

– Всем встать! – скомандовал Лекок, словно офицер на плацу. – Смирно! Два шага вперед! На колени! Перед нами наш бог, а боги не могут обойтись без поклонения!

– Ты что, ошалел, Тулонец? – спросил старик, метнув в него пронзительно-острый взгляд.

Лекок опустил глаза и пролепетал:

– Вовсе нет, вы же сами видите – вас окружают покорные просители.

– Отец! – смиренным голоском воскликнула графиня де Клар. – Вы были правы, мы в опасности, мы висим над пропастью, только вам по силам спасти нас. Умоляю: спасите!

Полковник Боццо выпрямился, и его гладкий, как слоновая кость, череп победно засиял над низко опущенными головами.

– Вот как! – воскликнул он неожиданно зычным голосом. – Опять вам понадобился старый везунчик? Оказывается, хорошо, что старикашка еще жив? Как только в доме начинается пожар, вы бежите ко мне, всегда ко мне, значит, я сильнее вас даже тогда, когда мое дыхание слабеет и прерывается? Хорошо, что вы опомнились, но лучше бы вам раз и навсегда уяснить себе, кто я и кто вы. Я уже не помню имен тех, кто сидел за этим столом десять лет назад – ведь совет вокруг меня обновлялся раз двадцать: другие умирают, а я – живу! Я – душа, а вы – всего только тело. Вы ничего не знаете, а я знаю все! Вы невежды, вы недоверчиво улыбались, когда слушали страницы, посвященные неуязвимым людям и невидимому оружию, и вот перед вами человек, которого нельзя взять ни огнем, ни ядом. На него можно напасть только с таким оружием, но где оно, кто из вас про него знает? Кто сумеет отточить его и направить в нужную цель?

– Только вы, Отец, – убежденным тоном ответствовала графиня.

Другие дружно поддержали ее.

Какое-то время старец наслаждался своим триумфом, затем его разгоревшиеся глаза потухли, тяжелые веки опустились.

– Дорогие мои, – заговорил он своим обычным елейным тоном, – скоро вы будете знать столько же, сколько я: дни мои уже сочтены. Это мое последнее дело. Нет семьи более дружной, чем наша: вы мои дети, любимые мои наследники, и как вы могли подумать, что меня надо просить о спасении! Я и без просьб бдительно слежу за вашей безопасностью и за вашим наследством. Нашему врагу служат защитой три экземпляра его разоблачительного доклада: один у меня, и я знаю, как добыть два остальных. Никакая броня не спасет Реми д'Аркса: невидимое оружие уже выскользнуло из ножен, оно уже коснулось его груди. Он будет жить, ибо его смерть убьет нас, но он будет жить моим пленником: я наложил на его сердце оковы!

Помещения, отведенные следственным судьям, в 1838 году были еще хуже, чем в наши дни. Тогда еще не приступили к реставрации Дворца Правосудиями кабинет Реми д'Аркса, расположенный в конце длинного коридора, имел вид довольно плачевный.

Это была комната сравнительно большая, но выложенная кафелем, точно мансарда, и не сохранившая ничего от сурового великолепия дома Людовика Святого.

Окно, узкое и высокое, выходило во двор Сент-Шапель, загроможденный в то время грудами тесаного камня.

Облупленный потолок, загрязнившиеся панели, короче говоря, весь внешний вид комнаты говорил о полной запущенности.

В центре ее на циновке стоял квадратный стол с кипами бумаг, расположившимися в артистическом беспорядке, так что, казалось, тут работает не юрист, а поэт. Другой, черного дерева, стол с письменным прибором и пюпитром был вплотную придвинут к первому и походил на перекладину в букве Т.

Стена, расположенная напротив окна, закрыта была шкафами, забитыми множеством папок с наклеенными этикетками; на каминной полке стоял бюст Луи-Филиппа, слева от двери висели старые часы, а справа – барометр с циферблатом.