Виктор Вучетич - Долгий путь на Баргузин

— Уходить… надо… — прошептал он. — Тот назад побег… А нам вперед. Пулемет прикроет. Кружных дорог нет… Снег большой. Трактом уйдем. Кони… вынесут…

— Все, — решительно сказал Михеев. — Уходим. И без шума. Золото в голову обоза. Снаряды оставляем. Я — к мужикам,

Длинны таежные ночи. Одиноки.

За версту слышно, как бегущий по макушкам сосен ветер обламывает вдруг поникшую под снегом хвойную лапу и с пушечным выстрелом обрушивается в сугроб заледенелая шапка. Волки на миг прерывают свою мрачную жалобу, почуяв дробот десятков копыт на вымерзшей звонкой дороге.

Не спалось Лешакову.

Нет, не грехи его мучали. Не видел он за собой греха. Давним таежным чутьем понимал, что пришли последние его ночи. И он приготовился к ним. Достал с подволока хорошо смазанную и обернутую рогожей трехлинейку с обоймами к ней. Снарядил для верного старого ружья своего тяжелые патроны с самодельными, на медведя подпиленными пулями. Слушал ночь.

Шутки с «хозяином» кончились, это он знал твердо. Ну иди, иди…

Услышав отдаленный топот и конское ржанье, Лешаков медленно поднялся с лавки и подошел к киоту. Долго и пристально смотрел в почерневшие лики святых» трижды перекрестился, поклонился им земно и пальцем загасил слабо колеблющийся огонек лампадки.

Раздался треск ломаемого забора, громкие на морозе голоса. В дверь повелительно и резко застучали.

— Открывай! — закричало сразу несколько голосов. — Живо открывай, а то запалим!

Лешаков усмехнулся и, взяв с лавки ружье, взвел курок.

Удары стали громче: били прикладами.

«Ну-ну, — думал старик, — поди сам-то отвори… Вечное дерево лиственница. Коваными полосами скреплены плахи, засовы железные… Отвори-ка, попробуй. Нее, шалишь, ваше благородие».

— В окно давай! — услышал он срывающийся крик штабс-капитана Дыбы.

Брызнули в избу осколки стекла, посыпались на пол обломки рамы. В узкое отверстие сунулась голова в мохнатой шапке.

— Темно, нет никого! — крикнул бандит.

— Лезь и открывай изнутри, — приказал Дыба.

Бандит стал протискиваться. Ему помогали сзади, подталкивали. Когда пролезли плечи, старик с маху бросил бандиту на шею каменный свой кулак. Тело дернулось и повисло.

— Один, — прошептал старик, — прими его душу…

Сообразив, наконец, что произошло, бандиты выдернули тело из окна. И вслед ему из избы грохнул выстрел, отшвырнув еще одного из нападавших.

_ Другой, — продолжал свой счет Лешаков.

Вопли, визг, матерная брань! Загремели выстрелы: били по дверям, били в пустой проем окна, пули впивались в стены, рикошетировали от печки.

_ Стой! — неожиданно закричал Дыба. Выстрелы стихли.

— Эй, колдун! Слушай мое слово! Оно у меня твердое. Отдай золото — и живи. Пальцем не трону! Где золото?…

Лешаков молчал, перезаряжая ружье.

— Одно слово — и я уйду! — Дыба стоял где-то рядом с окном, но его не было видно. Прятался.

Зорко следил Лешаков за мечущимися во дворе тенями. Он не торопился, он должен бить наверняка.

— Эй, отзовись! Избу твою запалим — уйдешь без покаяния! Слышишь?

Из-за угла выдвинулась высокая стройная фигура, показалась голова в папахе. Лешаков поднял ружье. От грохота, казалось, обрушился потолок, кислый дым затянул избу.

Снова дикий вопль на дворе.

В окно разом хлестнуло несколько выстрелов.

— Кого он? — услышал Лешаков в паузе вопрос Дыбы.

— Сковородникова… Голову начисто как шашкой! Ну, леший!.. — и отборный мат.

— Хрен с ним, со Сковородниковым, — отозвался Дыба. — Эй, колдун! Обещаю все забыть. Пошутили, и хватит. Давай мирится.

— Да куда ж это, ваше благородие! — послышался визгливый возмущенный голос. — Он наших, как медведей, наповал ложит, а ты — мириться?

— Молчать! Знай свое место!.. Чуешь, колдун, люди сердятся. Торопись, пока еще я добрый. Не хочешь? Ну что ж, пеняй на себя. Эй, молодцы, пошуруйте в сарае и засветите, чтоб все видно было…

В избе стало холодно. Стихло во дворе, кончилась возня и у двери, видно, поняли, что ее не взять.

Лешаков следил за окном и видел наголо бритую, желтую, как кость, голову полковника Мыльникова, метавшуюся в жару на этой вот лавке, слышал его бессвязный и быстрый шепот: «…пристрелю, как собаку… золото… все тебе…» Это видение сменило черное безглазое лицо Паши, потом заискрилось, вспыхнуло в углу тяжелое ожерелье — сорок деревень… Оно словно высветило суровый древний лик угодника, его плотно сжатые губы, воздетые персты… Благословляет, указывает… Антипка ~ дрянной, подлый мужик, иудина душа, все вертелся, пытал, откуда парень да чей будет. Он, поди, и выдал, да. Великие муки принял парнишка-то… За что, за какие грехи?… Это Антипкин голос: наших-то, мол, как медведей… Нет, не жить ему. Есть для него пуля… Ох, есть…