Бенджамин Рошфор - Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана. Том 2

- Иисус, Мария, Иосиф! Нет, нет, нет, я прошу вас!

- Ради всего святого, прекратите взывать к небу! Вам ничего не угрожает. И, потом, разве мне приходилось хоть раз причинять вам боль?

- Никогда, но ...

- Тогда не кричите больше так, будто я сдираю с вас кожу, и прекратите протестовать.

- Я не протестую!

- А что же это?

- Я противостою, мсье.

- Тогда продолжайте, мадам.

После этого наступила такая тишина, в которой душа замыкается сама в себе в ожидании дивного мига, чтоб раскрыться вновь. Затем тот же женский голос, который до этого столь яро защищал мораль, принялся без лишней щепетильности издавать и крики, и стоны, и вздохи, и охи, и отнюдь не от боли. Внимательный наблюдатель (а всегда найдется кому прислонить ухо к той двери, за которой происходят такие события) мог с самого начала этого своеобразного диалога предположить нечто подобное.

- Задуйте свечу, мой друг.

- Но какого черта всегда задувать свечу?

- Потому, что я католичка, мсье.

Эти разговоры были столь привычны, что некоторые наблюдатели знали их наизусть и произносили реплики вполголоса прежде, чем они исходили из уст главных действующих лиц.

Знали также, что это всегда начиналось одним и тем же образом: мужчина сам обнажал юную особу так, что она не чувствовала вины за совершаемое. И прощаясь с вуалью, рубашкой, трусиками, чулками стыдливо заявляла, что перед ней открывается дорога в преисподнюю.

Именно в этот момент наблюдатели теснились у замочной скважины, по очереди уступая место, причем те, что покрепче - за деньги. Ибо хоть свеча и была погашена, вся сцена прекрасно была видна благодаря огню, пылавшему в камине не заботясь о стыдливости. И таким образом каждый вечер в течение нескольких недель небольшое число знатоков довольствовались страстным, но респектабельным сражением пухленькой девицы, которая набожно жеманничала, прежде чем разрешала себя раздеть, защищая руками груди от набрасывающихся на них губ агрессора, и сжимая округлые бедра, грозившие никогда не раскрыться, даже в тот самый миг, когда они распахивались, словно врата наслаждений. Наконец представление завершалось и зеваки возвращались к себе, либо молча, либо задумчиво комментируя. Что поделаешь, там, где мы сейчас, развлечений крайне мало.

Все это происходило зимой 1778 г. в лагере Вэлли Форж в Америке. В том самом Вэлли Форж, окруженном густыми лесами, где в восьми лье от английской армии, вновь овладевшей Филадельфией, расквартировались войска Вашингтона. И с сожалением мы должны сказать, что главным персонажем в забаве, свидетелями которой мы только что были - (в разгар войны за независимость Америки!) - был ни кто иной, как Фанфан Тюльпан.

Партнерша - Присцилла Мильтон, какое-то время бывшая любовницей самого Лафайета, мастер по части мужских брюк. Скучавшего без развлечений Тюльпана она подцепила на крючок. Они обитали вместе в ледяной избушке, которую Присцилла помпезно называла своим домом. Но если хорошенько присмотреться, это была всего лишь хибара, подобная сотням других, выстроенных прошлым летом, где мерзли шесть тысяч воинов американской армии; отличали её лишь занавески на окнах и медвежья шкура на полу.

Стоял февраль, армия ждала. Чем заняться? Как убить время? "Вы последние борцы за свободу" - провозглашал Вашингтон, их главнокомандующий. Еще он заявлял:"-Не было в истории примера другой армии, взявшейся за такое дело, подвергшейся таким неимоверным лишениям и перенесшей их с такой отвагой и терпением!".

Ему угодно назвать их "героями"? Никто не возражал. Очень хорошо, пусть мы герои. Но до какой степени? Скажем откровенно, ситуация была плачевна.

У половины ружей потеряны штыки, те, что остались, проржавели снаружи или изнутри и не могли прилично стрелять, а те, что не имели повреждений, остались без патронов. Удивительно ранний снег с сочельника мешал регулярному подвозу продовольствия, возы с которым сотнями оставались на обочинах разбитых дорог. Тиф и оспа постоянно набивали большие бараки, которые именовались госпиталем и где больше всего было трупов. Что бы ни провозглашал генерал, он понимал, что в одно прекрасное утро может остаться совсем один, если его люди вернутся по домам - и тогда прощай, американская Революция, прощай независимость; наши вам извинения, господа англичане, мы больше не будем.