— То что?
— Это невозможно. Бог справедлив, и спасет вашу душу в последний момент!
— Этого нам не дано знать, — промолвил Арамис, все так же изучающе смотря на дона Энрике.
— Я буду молиться за вашу душу, Арамис! Я буду молить Всемогущего Бога даровать нам победу. Я буду молиться за здравие моих друзей. Но прежде всего, прежде чем просить победы нашему оружию, мира и любви, прежде чем просить Бога даровать утешение душе отца моего, которая, надеюсь, пребывает в Раю… Я буду просить и Христа-Спасителя, и Деву Марию, и все небесное воинство, и вашего Ангела-Хранителя спасти вашу душу!
— Теперь вы готовы рыдать по моей грешной душе? У вас опять слезы на глаза наворачиваются. Успокойтесь, мой прекрасный черноглазый кабальеро.
— У вас тоже черные глаза. Как у испанца. Но в вашем взоре необъяснимая сила. Быть может, страшная, роковая, трагическая. Простите, господин Д'Эрбле, я говорю вам невозможные, ужасные вещи. Вы после таких слов сочтете меня невоспитанным, диким, а то и вовсе идиотом. Правила хорошего тона допускают только комплименты, когда говорят о цвете глаз. А я вопреки всем правилам смотрю на вас очарованный, отравленный, завороженный. Вы знаете магию своего взора?
Арамис улыбнулся.
— Теперь я уже не так часто смотрю в зеркало. Но мне говорили об этом.
— Ваши глаза как бархат — и как бездна. Бархатная бездна… Понимаете? И когда — я несколько раз замечал во время нашего разговора — в них сверкали молнии, а потом опять — магический, притягивающий бархатный взгляд… Вы, наверно, в ужасе от моей невоспитанности?
— Но вы же скоро покинете Бель-Иль и вернетесь к своим повседневным делам, дон Энрике. И мы, действительно, возможно, больше никогда не увидимся. Так что говорите, пока время позволяет. Бархатные глаза, вы сказали? Художественное сравнение. Но бархат — матовая поверхность, он поглощает свет. В этом, наверно, загадка моего так называемого магнетизма. Вот ваши черные глаза блестят и отражают свет подобно вороненой стали. Я наблюдал за работой живописцев, беседовал с представителями художественной братии и объясняю вам эти вещи так, как объяснил бы художник. Все можно объяснить законами физики.
— Блестящие глаза ОТДАЮТ энергию, бархатные — ЗАБИРАЮТ. Этим вы отличаетесь от всех. И дело тут не в длине ресниц или цвете радужной оболочки. Сейчас я чувствую себя каким-то опустошенным. Словно вы высосали из меня не всю — но солидную часть моей внутренней энергии. Можете назвать это как-то по-своему — силы духа…Так или примерно так, я не очень понимаю, как охарактеризовать то, что произошло со мной. После разговора с Атосом у меня напротив, этой силы как бы прибавилось.
— Занятное толкование. Я не вампир, юноша. Возможно, вы уже заранее были предубеждены против меня. Вы и в начале беседы спрятались в тень. Кстати, это не Атос постарался?
— Нет. Я тоже кое-чему обучен. Но я не прятался в тень, ни от Атоса, ни от Портоса.
— Да мы с вами давно уже выбрались из тени, разве вы не обратили внимания? В тени ни вы не заметили бы мои "бархатные глаза", как вы изволили выразиться, ни я — ваши сияющие очи, кабальеро.
— Я вас, по всей вероятности, обидел, а вы мне говорите комплименты. Сияющие очи — навряд ли я достоин таких возвышенных сравнений. И еще… Я весьма невысокого мнения о своей внешности, — скромно сказал кабальеро с ангельским лицом.
— Юность всегда прекрасна, — ответил Арамис, — Что же до обид… могу ли я обижаться на такого ребенка, как вы? Вы не сказали ничего особенного. Ваша наивная попытка противопоставить меня — Атосу, Портосу и Д'Артаньяну, потому, как вам кажется, что мои глаза поглощают энергию, а их — отдают… Да разве это всерьез воспримешь, сеньор Почемучка? Да, у Атоса красивые выразительные синие глаза, с бликами, и зрачки часто чуть расширены. Портос тот и вовсе смотрит как ребенок, вот как вы — широко раскрытыми глазами. А гасконец иронически щурится. Но законы оптики, той части физики, что изучает эти явления, вы наивно пытаетесь применить к психологии.
— Манипуляция сознанием, вы говорили, — внезапно вспомнил дон Энрике, — Неужели вы пытались манипулировать сознанием своих друзей?
— Если и пытался, то для их же пользы, — вздохнул Арамис. Дон Энрике опустил ресницы. "Глаза — зеркало души, — подумал он, — А что это за зеркало, которое НЕ ОТРАЖАЕТ. Какая-то черная дыра. Но такие вещи вслух произносить невозможно. И так я все-таки обидел этого странного человека. То ли мечтателя, то ли интригана, то ли честолюбца, то ли филантропа — самого загадочного из Четверки. А у него даже не черные глаза, а темно-фиолетовые. Караваджо, кажется, говорил, что фиолетовый цвет — высшее духовное напряжение. Когда жил на Мальте и писал свои картины".
Читать дальше