Генри Хаггард: Хозяйка Блосхолма. В дебрях Севера

Брео не стал ждать ответа и, насвистывая, поджег березовую кору, которую он подложил под сухие кедровые ветки, собранные Роджером накануне.

— Там-то и начались мои неприятности, миссис Мак-Кей, в Голых Землях, — продолжал он, не глядя на Роджера. — Видите ли, нам троим — полковнику Тэвишу, Портеру (который стал теперь его зятем) и мне — представилась неповторимая возможность погибнуть мученической смертью и навеки войти в историю конной полиции. Но дело испортили этот тупица, ваш супруг, и Питер. Ну, с Питера взятки гладки, он все-таки только собака. Но злой умысел Мак-Кея сомнению не подлежит. Он самым дерзким образом помешал нам стать мучениками: разыскал нас в темноте и увел к себе в сугроб. Не слишком-то благородный поступок — как, по-вашему? Ну, полковник Тэвиш — большая шишка, а Портер — его зять, да и мисс Тэвиш была спасена заодно с нами. Вот они и решили, что так этого дела оставить нельзя.

Брео не смотрел на них — с невыносимой медлительностью он подкладывал хворост в костер.

— Ну и… — Он выпрямился и повернулся к ним. — Ну и на меня был возложен крайне неприятный долг разыскать вас, Мак-Кей, и вручить вам отпущение всех ваших прошлых грехов на веки вечные, аминь. Вот оно.

Брео вытащил из кармана конверт с внушительными печатями и протянул его не Мак-Кею, а Нейде.

Ни Нейда, ни Роджер не взяли конверта. На губах Брео по-прежнему играла насмешливая улыбка, его глаза-буравчики глядели на них холодно и весело, и в первую минуту они не усомнились, что это еще одна его злобная шуточка. Потом Нейда схватила конверт и вскрыла его, а Мак-Кей смотрел на Брео, веря и не веря.

Нейда вскрикнула, и этот крик, в котором слезы мешались с радостью, открыл ему правду. Стиснув в руке драгоценную бумагу, Нейда спрятала лицо на груди мужа, а Брео, улыбаясь во весь рот, подошел к ним сзади, и Мак-Кей услышал, как щелкнул замок наручников.

— Кроме того, мне поручено передать вам кучу всяких глупостей, — сказал полицейский, вернувшись к костру. — Во-первых, этот рыжий бездельник Кассиди просил сообщить вам, что он строит для вас на вырубке дом в четыре комнаты и что к вашему приезду дом будет уже готов. Во-вторых, скво, по имени Желтая Птица, и краснокожий, который назвался Быстрым Оленем, велели сказать, что вас всегда ждут в их типи. А хорошенькая девчонка, которую зовут Солнечная Тучка, посылает вам столько поцелуев, сколько листьев в лесу…

Брео перевел дух и усмехнулся, не поднимая головы; Поэтому он не заметил, какими сияющими глазами смотрит на него Нейда.

— Но самая смешная штука вышла с младенцем, — продолжал он, готовясь резать грудинку. — Они его ждут в самом скором времени (я говорю про жену Кассиди). И уже подобрали ему имя. Роджер — если родится мальчик, и Нейда — если это будет девочка. Они просили передать вам это. Дураки, правда? Совсем поглупели от счастья…

И тут Франсуа Брео, испытавшему за свою жизнь немало самых странных и страшных приключений, довелось узнать нечто совсем для него новое. Без всякого предупреждения его вдруг принялись душить две тонкие руки, ему запрокинули голову, и к его узким, сухим губам на мгновение прижались теплые нежные губы.

— Черт возьми! — воскликнул он, уронил грудинку и, вскочив на ноги, пошатнулся точно подстреленный. — Черт… меня… возьми!

Он схватил свой рюкзак и скрылся в молодом ельнике, даже не оглянувшись. Завтрак ждал, ждали Нейда, Веселый Роджер и Питер, но Франсуа Брео так и не вернулся. Он был странным, загадочным человеком, суровым и безжалостным охотником за людьми, не знающим, что такое страх. Но теперь он трусливо бежал в чащу — бежал от двух алых губок, которые его поцеловали.

Вот так Брео впервые в жизни явился вестником радости, а не горя, и маленькая певица на вершине березы, словно почувствовав, какое счастье воцарилось внизу, залилась ликующей песней.

«Когда мне исполнилось восемь лет, у меня появилось ружье, а в девять я начал сочинять свои первые шедевры. Это были романы, состоявшие, по крайней мере, из ста глав, по две тысячи слов в каждой из них». Так писал, вспоминая о своих детских годах, известный американский писатель Кервуд.

«Если какая-нибудь глава была напичкана не больше чем пол-дюжиной убитых индейцев или же белых, объявленных вне закона,— продолжал он,— я считал, что она никуда не годится». Эти сжатые строчки проникнуты легкой насмешкой, но отчетливо говорят о вкусах и пристрастиях будущего писателя, определившихся у него уже с детства.