Жан Ломбар - Византия

Молоток ударил в диск: Иоанн тащил своего осла, беспрерывно награждая его пинками в грудь, и тот изогнулся, натянув узду, выпучив живот, запрокинув голову с развивающейся горизонтально бородой, раздвинул ноги, сопел, фыркал. Тяжко навьючен был осел, которого Иоанн хотел когда-то назвать «мерзостным», прозвище, которым награждали нечестивого Константина V! На спине осла стояла большая корзина с грудой овощей, в которой красные луковицы индийского перца перемешались с белой, круглой репой. Под ними обильно зеленели листья укропа, спаржи и салата, краснели куски окровавленной говядины, баранье сало жалось к головам рыб. Вдоль стены, окружавшей двор, тянулась каменная скамья. Иоанн, обессиленный, опустился на нее и начал рассматривать исполинскую живопись, над которой по-прежнему работали монахи. Но осел заревел душераздирающим криком, который обычно исторгает ослиная пасть, когда животное развеселится.

– Замолчи! Или я назову тебя Константином V, которого отверг Христос!

Иоанн грозил ослу, но тот не унимался и не переставал реветь оглушительно и однообразно. Тогда Иоанн повис на узде, с силой откинулся назад и принялся бить животное подошвой ноги по крестцу, животу, шее. Осел притих, рев его перешел в ленивое ворчанье. Выпучив глаза, он по-детски уставился на необычную живопись монахов, не перестававших трудиться на помосте. Лунные диски венцов закруглились, пожелтели, достигли огромного размера, стали похожи на месяц над болотом. Кисти двигались справа налево, сверху вниз, и вот уже челом своим касались Апостолы небесной синевы. Тонкий Иисус напряженно поднимал свою красную хламиду и голубой омофор, в белокурый цвет окрасилась его борода, а полные нежности глаза созерцали Богомерзкого. Осел тоже рассматривал его и, пораженный намалеванным Богом, походившим на человека и не двигавшимся, он отверз челюсти и заревел.

Иоанн рассвирепел и простоволосый, сбросив на землю свою четырехугольную скуфью, обрушился с бранью на животное, которому монахи-живописцы с помоста грозили своими длинными кистями, смоченными краской.

– Аспид! Василиск! Порождение Адово! Враг икон! Богомерзкий Константин V!

Осыпая животное ударами, Иоанн втолкнул его в дверцу сводчатой конюшни, примыкавшей к узкому проходу, потом в одну кучу свалил на дворе съестные припасы, выгруженные со спины Богомерзкого, и все еще бранил его:

– Слышишь, ты заслуживаешь, чтобы тебя называли Константином V, Самодержцем, рожденным в извержениях!

Заткнув за кожаный пояс полу коричневой рясы, он вошел в храм; вышедшие на двор из другой двери монахи унесли съестные припасы. Храм сиял огнями всех своих свечей, светом всех лампад. Через стекла изливались лучи все еще жаркого, несмотря на зиму, солнца и, сливаясь с огоньками лампад, окрашивали их в неопределенно-желтые, темно-фиолетовые оттенки, обрамленные прозрачной, кружащейся дымкой. Прямая лестница поднималась на утопавшем ранее во тьме амвоне, который кибрионом своим касался навеса свода и сиял, выложенный мрамором серпентинным и пурпуровидным. Выше осветилась первая галерея – гинекеон – и рисовались очертания за ее серебряно-бронзовой решеткой. Это двигались женщины и на шее их и груди мерцали скромные украшения, они были безмолвны и строги, как бы бесплотны в складках своих одеяний. Солнечный свет ниспадал во храм через отверстия срединного купола, и казалось, что четыре Ангела, вдохновенно трубящие в золотые трубы, уносятся в потоках золотых лучей, как бы спасаясь от сияющего водопада стремительным бегством.

Горело много лампад, спускавшихся со свода на золотых или серебряных цепях. Нежно колыхались они, овеянные воздушной струей, стремились друг к другу, но не сталкивались, раскачиваемые едва ощутимым дуновением.

Благочестиво склонился Иоанн перед ликами, изображенными над карнизом галерей. Глубину его благоговения перед Приснодевой овального свода выразил его косматый череп в четырехугольной скуфье пепельного цвета. Благоговение перед Иисусом проявилось в склоненной голове и губах, наскоро пробормотавших слова молитвы. Пройдя перед иконостасом, в трех гранях которого вертикальными рядами уходили ввысь лики Святых и Богоматери, он исчез за низкой дверью, открытой из наоса.

Православные скользили мягкими башмаками по выложенному каменными плитами полу. Они склонялись перед иконами, устремляли восхищенные взгляды к Приснодеве в золотом венце, вокруг белого лика которой струились, лобзая, преломленные стеклами лучи. В храме было много эллинов в одеяниях, падавших прямыми складками, расшитых сияющими узорами, изображавшими религиозные сцены. Встречались лица с арийским профилем, – это пришельцы из-за рубежа Империи, едва тронутые христианским учением, но с душой пробудившейся, лихорадочно стремившейся к мифологии византийского искусства. Они творили тихую молитву, а на галерее Оглашенных другие шептали в мольбе, читая Евангелие, находили на страницах Апокалипсиса прорицания, дорогие церкви Добра, – прорицания, наводившие их на мысль о празднике Брумамона, который восславят завтра Базилевс Константин V и Патриарх Святой Премудрости.