Альфред Мейсон - Четыре пера

Итак, в тот вечер Гарри Фивершем занял место за столом и слушал разговоры старших, а лейтенант Сатч наблюдал за ним. Присутствовавшие наперебой рассказывали о той мрачной крымской зиме, истории о смерти, рискованных вылазках, голоде и холоде. Но тон их был столь сдержанный и будничный, будто говорящий только где-то слышал об этих событиях, а комментарии в основном ограничивались всего лишь «как интересно» да смехом.

Но Гарри Фивершем слушал беспечные рассказы так, словно события происходили здесь и сейчас, прямо в этой комнате. Его темные, как у матери, глаза следили за каждым рассказчиком, он напряженно внимал каждому слову до последнего. Слушал зачарованно и увлеченно. Эмоции так живо отражались на его лице, что Сатчу казалось, будто парнишка и впрямь слышит свист пуль и оглушительный грохот пушек, на самом деле скачет вместе с эскадроном туда, где орудия изрыгают в туман языки пламени. Стоило майору артиллерии заговорить о напряженном ожидании между войсковым построением накануне сражения и первым приказом к атаке, как плечи Гарри содрогнулись от невыносимого напряжения этих томительных минут.

Но дело не ограничилось плечами. Он быстро и затравленно обернулся, и лейтенанта Сатча этот взгляд поразил и даже причинил боль. В конце концов, это ведь сын Мюриэль Грэм.

Сатчу этот взгляд был знаком. Он слишком часто видел его на лицах новобранцев перед первым сражением, ни с чем не спутаешь. Один образ всплывал в памяти особенно ярко — каре идет в атаку под Инкерманом, и один здоровяк в пылу сражения кидается вперед, а потом внезапно замирает, поняв, что остался один на один с летящим на него эскадроном казаков. Сатч очень ясно помнил тот затравленный взгляд, который солдат бросил на своих товарищей — взгляд и болезненную кривую улыбку. Столь же живо он помнил, что случилось потом. Хотя у солдата была заряженная винтовка со штыком, он не попытался защититься, когда казак вонзил пику ему в горло.

Сатч поспешно оглядел присутствующих, опасаясь, что генерал Фивершем или кто-то из его гостей тоже заметил этот взгляд и улыбку на лице Гарри. Но никто не смотрел на парнишку, каждый ждал удобного момента, чтобы рассказать собственную историю. Сатч вздохнул с облегчением и повернулся к Гарри. Тот сидел, подперев голову руками, позабыв о ярком свете и мерцании серебра в комнате, снова и снова погружаясь в мир криков и ран, в мир безумных атак пехоты в дыму и тумане. Даже самый неуклюжий и нескладный рассказ о днях и ночах сражений в окопах ввергал мальчика в дрожь. Его лицо тоже изменилось, как будто лютый холод той зимы пробрал его до костей. Сатч коснулся его локтя.

— Вы воскресили в моей памяти те дни, — сказал он. — Хотя через окно пышет зноем, я прямо-таки чувствую крымский холод.

Гарри очнулся от своих раздумий.

— Их воскресили рассказы, — ответил он.

— Нет. Всё дело в том, как вы их слушаете.

Не успел Гарри ответить, как из-за стола раздался резкий голос генерала Фивершема:

— Гарри, посмотри на часы!

Все взгляды устремились на молодого человека. Стрелки часов сошлись под самым острым углом — время близилось к полуночи, а он без единого слова или вопроса сидел за столом и слушал рассказы с восьми часов. Но все равно поднялся неохотно.

— Мне уйти, отец? — спросил он, и все гости генерала заговорили хором. Мол, этот разговор много значит для юноши, он впервые ощутил вкус пороха, ему полезно на будущее.

— Кроме того, у мальчика день рождения, — добавил майор артиллерии. — Он хочет остаться, это же очевидно. Ни один четырнадцатилетний юнец не просидит столько времени, даже не пнув ножку стола, если разговор ему неинтересен. Пусть останется, Фивершем!

Мальчик воспитывался в железной дисциплине, но ради такого случая генерал сделал поблажку.

— Ладно, — сказал он. — Гарри может пойти спать на час позже. Один час погоды не сделает.

Глаза Гарри обратились к отцу и на секунду задержались на его лице со странным выражением. Сатчу показалось, что в них был вопрос, и, верно или нет, он истолковал его как «Ты что, слепой?».

Однако генерал уже разговаривал с соседями, и Гарри тихо сел и снова оперся подбородком на руки, слушая всей душой. Но разговор его не развлекал, скорее завораживал. Он сидел молча, как заколдованный. Лицо его неестественно побледнело, глаза широко раскрылись, а красноватое пламя свечей тем временем все более затягивалось голубой табачной дымкой, и вино в графинах неуклонно убывало.