Иван Кратт - Остров Баранова

Голос умолк. Стало тихо, и на этот раз надолго.

Павел больше не спешил к редуту. Тайное сборище в развалинах форта, горечь наплавковских слов поразили его. Он знал положение дел в крепости и то, как круто приходилось людям, но никогда ему нехватало достаточно времени и всерьез над этим задуматься. Привычка к лишениям, заботы о продовольственном положении, о безопасности владений и многие другие дела и замыслы поглощали все внимание и время Баранова и его помощников.

Подумав, Павел решил ничего не говорить о подслушанном разговоре Баранову, — правитель сурово бы расправился с недовольными. Но сам Павел был так расстроен всем слышанным, что не пошел на озеро.

Возвращаясь в крепость, он за мысом наткнулся на доктора Круля и архимандрита. Ананий был в белой холстиновой рясе, подоткнутой у пояса, в плетеной индейской шляпе. Круль — в своем неизменном сюртучке, но без чулок и ботинок. Монах и бывший лекарь ловили раков.

Ананий тыкал в расщелины камышевым посохом, отскакивал в сторону, когда набегала волна, вскрикивал. Доктор сидел на песке и, придерживая палкой какую-то морскую тварь, наставительно поучал:

— Это репка... Они ест звено соединяющ три царства природ: минералов, растений и животные... Кожух оной репк ест составленный из известковая материя и принадлежит первый род. Иглы на поверхность кожух ест растений. Внутренность суть животный... Природа подобный произведения дарит бедный страны, уровнять своя щедрот...

«Тунеядцы!» — неожиданно зло подумал Павел, сворачивая за выступ скалы, чтобы не встретить «доктора естественной история» и прыгающего архимандрита. До сих пор и Ананий и Круль казались ему нужными, полезными людьми, но сейчас Павел на все смотрел другими глазами, и впервые почувствовал, что Баранов здесь одинок и один молча несет свое тяжелое бремя.

Весь день шел дождь, только к вечеру немного прояснилось, показалась плоская вершина горы Эчком. Дождь утих, за бухтой, в проливе, медленно передвигались пловучие льдины. Оторванный ветром с глетчеров Доброй Погоды лед плавал здесь круглый год.

Зрелище плавающих льдов напомнило о близкой зиме. Еще об одной зиме на этом чортовом камне! Лещинский раздраженно встряхнул плащ, откинул капюшон. Лицо его выглядело бледным, припухшим. Надвинув картуз, бывший помощник правителя зашагал к дому, обходя наполненные водой трещины в сливняке, мокрые бревна, вынесенные алеутами на плечах из леса, стружки и камни. Форт продолжал строиться. Ненастье не останавливало работ.

Лещинский жил наверху, в просторной горнице с массивными кипарисными балками, двумя окнами, выходившими на внутренний двор и залив. Кривая лиственница достигала верхними сучьями подоконника, в непогоду скрипела угрюмо и тоскливо. Лещинский приказал Луке срезать ветки, но Серафима молча приняла лестницу, убрала пилу. Лука часа два просидел на дереве, пока вернувшийся хозяин не открыл ему окна. По отсыревшему, скользкому отводу Лука боялся спуститься.

Поднявшись по ступенькам крутой лестницы, Лещинский остановился, прислушался. Внизу было тихо — Серафима ушла в казарму, за дверью горницы — тоже ни одного звука. Лишь из караульни, помещавшейся внизу, глухо доносилась тягучая нескладная песня обходного.

— Не явились! — пробормотал Лещинский. Раздражение его еще больше усилилось. Он торопливо открыл дверь и сразу же облегченно вздохнул. Наплавков и тугощекий Попов сидели в горнице и, как видно, уже давно. Гарпунщик задумчиво мешал угли в небольшом очаге. Попов, слюнявя пальцы, перелистывал календарь, найденный на столе, разглядывал картинки. Они молчали, словно встретились здесь впервые. Так было условлено на случай, если бы в комнату заглянул кто-нибудь из посторонних.

При входе Лещинского Попов шумно вздохнул, откинул книжку, распрямил крепкие литые плечи.

— Долгой-то гулял, барин! — заявил он недовольно.— Месяц солнца не дожидается.

Наплавков не сказал ни слова.

Лещинский тоже промолчал, повесил на рогалину картуз и плащ, пригладил волосы, закрыл на щеколду дверь. Дурное настроение его прошло. Приближалось давно задуманное и решительное: плод созревал, нужно его умело снять!

Припомнилось четверостишие, подкинутое ему приятелями еще там, в Санкт-Петербурге:

Под эпиграммой был нарисован он, Лещинский, с умильной рожей, стоявший на четвереньках возле огромного ботфорта... «Пусть так! Смеются над поверженными, перед достигшими — сгибаются».