Энтони Хоуп - Приятель фаворитки

– Конечно, – многозначительно подтвердила Барбара.

– Разумеется! – горячо поддержал я.

Рассуждая теперь хладнокровно, я спрашиваю себя, зачем Нелл написала Барбаре, та самая Нелл, для которой и малейшее послание было немалым трудом, и почему она писала Барбаре, а не мне? Зачем было не написать: «Симон, она дурочка! Она тебя любит!», – вместо того, что прочитал я: «Хорошенькая дурочка! Он тебя любит!» Не буду разбирать это, но думаю, что Нелл написала именно из жалости к Барбаре, что та столь упрямо не хотела допустить.

– Да, она жалела тебя, а потому и написала; она любит тебя, – настаивала Барбара.

Я не возражал, наученный горьким опытом, а тотчас же спросил:

– Скажи мне, почему ты не хотела, чтобы я виделся с Кэрфордом?

– Теперь ты можешь сколько тебе угодно видеться с ним, Симон! – улыбнулась она.

– А между тем несколько минут тому назад…

– Несколько минут тому назад! – с упреком повторила Барбара.

– Нет, нет, целую жизнь тому назад ты ни за что не хотела, чтобы я видел его.

– Потому что… он знал, я ему сказала… Как только я могла сказать ему! – в раздумье промолвила Барбара и сейчас же добавила: – Нет, как я не сказала целому свету! Должно быть, у меня на лице была написана моя любовь.

– Нет, она была скрыта очень тщательно; на лице ничего не было видно, – искренне ответил я, но Барбара думала иначе.

– Это потому, что ты смотрел в другое лицо! – упрекнула она, но сейчас же раскаявшись воскликнула: – Прости меня, я больше не буду, Симон, не буду говорить об этом.

Я не считал ее особенно виноватой, но милостиво и добросовестно дал свое прощение.

Теперь надо было идти в дом и немедленно отыскать Кэрфорда. Но мы не слишком торопились, и луна уже высоко стояла над парком, когда мы наконец вышли из аллеи и пошли к террасе дома.

Вдруг Барбара тихо вскрикнула и схватила мою руку, указывая на террасу. Зрелище было в самом деле удивительное. На террасе виднелись четыре мужских фигуры, силуэты которых ясно обрисовывались на фоне освещенных лунным сиянием стен. Двое стояли неподвижно, опустив руки; у их ног виднелся как будто какой-то темный узел. Двое других в белых рубашках стояли друг против друга с обнаженными шпагами в руках. Сомнений не было: если любовь задержала меня, то гнев поторопил де Фонтелля защищать свою поруганную честь. Кто были другие, я не знал; может быть, это были просто слуги: де Фонтеллю было не до того, чтобы думать об этикете. Теперь мы могли уж видеть лица противников, хотя их выражение нельзя было рассмотреть. Я не знал, что делать, тем более что помешать им не имел никакого права. Но Барбара тревожно сказала мне:

– Моя мать лежит в доме больная.

Этого было достаточно, и я бросился бегом к дому. Закричать издали я не мог, боясь отвлечь внимание нападавших противников, что могло иметь ужасный исход. Поединок продолжался на глазах безмолвных слуг. Я бежал, соображая, как мне лучше вмешаться в дело, и вдруг услышал, как вскрикнул Кэрфорд, тяжело падая наземь. Слуги бросились к нему и опустились на колени. Де Фонтелль остался на месте, опустив острие шпаги, глядя на поверженного врага. Неожиданный переход от радости любви к такому тяжелому зрелищу ошеломил меня. Добежав до террасы, я задыхаясь остановился около де Фонтелля, не будучи в состоянии выговорить ни слова. Он оглянулся и, увидев меня, указал мне концом шпаги на Кэрфорда, после чего произнес:

– Этот человек знал то, что позорило мою честь, и не предупредил меня об этом. Он знал, орудием какого низкого замысла хотели сделать меня, и молчал, желая употребить меня и для своей пользы. Он получил то, что заслужил.

Сказав это, француз отошел туда, где начиналась зеленая лужайка парка, и вытер о траву клинок своей шпаги.

На следующий день мы оба – я и де Фонтелль – отправились вместе в Лондон. Кэрфорд, находясь между жизнью и смертью, лежал с проколотым легким в гостинице, куда мы отнесли его; он для нас был больше не опасен. Де Фонтеллю надо было явиться к французскому посланнику в Лондоне и попросить его помощи, чтобы извинить отказ от данного поручения, а также и обстоятельства происшедшей между ним и Кэрфордом дуэли. В последнем пункте я мог быть полезен ему, как единственный, кроме слуг, свидетель этой встречи. Теперь де Фонтелль успокоившись признал, что был не прав, принудив Кэрфорда драться немедленно при существующих условиях, и просил меня поехать с ним в Лондон. Отказать ему я не мог; мне не хотелось уезжать теперь из Кинтон-Манора, но я знал, что поездка в Лондон будет полезна и мне, и Барбаре. От ее отца не было никаких известий, я спешил повидать его и привлечь на свою сторону. Вопросом большой важности было также отношение к этому делу короля. Будет ли он настаивать на исполнении планов, угодных де Перренкуру, или откажется от борьбы, в которой уже дважды потерпел поражение? Король должен был скоро вернуться из Дувра, и я решил отправиться ко двору и узнать решение своей судьбы. Должен сознаться, у меня было большое желание видеть короля лично; мне почему-то казалось, что он благоволит ко мне и мне будет выгоднее говорить за себя самому, чем поручить это другим.