Ирина Измайлова - Робин Гуд

Мужчины при этом отвернулись и отошли в другой конец комнаты, зато ребятишки, все пятеро, один за другим высовывались из-под стола, шептались и с любопытством глазели на происходящее, пока отец вновь не прикрикнул на них, сделав свой голос таким грозным, что разноцветные головенки, от совсем темной, до почти белокурой, исчезли надолго.

Когда женщины завершили свое печальное занятие, Саймон Локсли знаком велел Карлу и Тимоти унести тело, а мельничиха позвала детей покинуть их убежище:

– Эй, сорванцы? Не голодные? Нет? Тогда ступайте спать, и чтоб мы вас не видели и не слышали, а если разбудите малышню, и я услышу рев, каждого отстегаю хворостиной, не разбирая, кто больше виноват. Поняли? Марш!

После этого взрослые, наконец, сели за стол, сохраняя молчание, потому что говорить теперь никому ни о чем не хотелось. У Флорианы, да и у ее сына глаза были красные, а рыцарь сделался таким суровым и печальным, что и пожелай кто к нему обратиться, едва ли решился бы на это.

Джудит расставила глиняные миски и чашки и водрузила посреди стола горшок с тушеными овощами, а также плетенку, в которую сложила все, что осталось от вчерашнего хлеба – испечь новый она так и не успела. Еще мельничиха принесла кувшин нацеженного в погребе вина, от которого никто не отказался: путники устали и продрогли в дороге, а самим хозяевам вино требовалось для укрепления духа: их мельница всякое повидала, но новорожденных младенцев и умерших в дороге красавиц к ним привозили не каждый день…

– Что ж теперь будет с ребенком? – решился нарушить молчание Кристиан.

– С ребенком? – словно не поняв вопроса, растерянно откликнулась Флориана. – Ах, ну да… С собой заберу. Мы небогаты, но как-нибудь, с Божией помощью, вырастим.

– Да я к тому… – мельник перекинулся взглядами с женой. – Мы с Джуди, может, взяли бы к себе малыша. У нас парней уже пятеро, шестая дочка, а где шестеро, там и седьмой может поместиться.

– И молока у меня много! – чуть покраснев, произнесла мельничиха. – Пускай будет семеро. Ведь мы и с Крисом хотели, чтобы шестой тоже был мальчик. А родилась девочка.

– Это я хотел! А то, почему я все младший и младший?

С такими словами подкатился к столу и, взобравшись на лавку, оторвал кусок от краюхи каравая, младший сынишка Кеев – четырехлетний Джони, необычайно крупный мальчишка, крепкий, весь в отца. Только волосы у него были светлые, как у матери.

– Ну-ка не хватай куски без разрешения! – разъярился Кристиан. – Ты что это тут творишь? Мать всех спрашивала, не хотите ли вы есть, и никто не сказал, что голодный. Хлеб на место и выметайся отсюда! Тебе давно пора спать, разбойник!

– Я не разбойник! – обиделся бузотер. – Малыш Джони – хороший мальчик.

И он, соскользнув с лавки, попятился к двери, не расставшись, однако, со своей добычей и, на всякий случай, откусывая от краюшки едва ли не половину.

– Если вы и вправду хотите взять себе мальчика, – воскликнула Флориана, – то и не знаю, как вас благодарить! Молока у меня тоже много, но ведь как растить-то? Дженни еще совсем крошка. Я – вдова, старшим детям о себе заботиться надо. А у вас тут и хлеб не переводится, и люди вы добрые. Я бы…

Больше она ничего сказать не успела. Собака, уснувшая под лежанкой, вдруг выскочила оттуда и с тем же яростным лаем подкатилась к входной двери. Как оказалось, не зря. До сих пор из-за двери и из-за закрытых ставнями окошек доносился только шепот нескончаемого дождя, но теперь донеслись стук копыт, лязг железа, чьи-то голоса. И затем сильный удар заставил крепкую дверь вздрогнуть.

– Отворите!

Повелительный окрик, однако, не подвиг мельника Кристиана Кея сразу вскочить из-за стола. Он лишь отставил свою опустевшую миску и, вытирая руки о полы длинной рубахи, негромко отозвался:

– А кто там? Кому это я должен отворять в такой час?

– Тому, кто не намерен торчать под твоей дверью, деревенщина! – незваный гость мгновенно потерял терпение, если прежде оно у него и было. – Отворяй, тебе сказано!

– А я еще раз спрошу: кому и с какой стати? Я – человек свободный.

В ответ послышалась самая отборная ругань. При этом нетерпеливый гость сразу обнаружил, кто он: если говорил он с мельником на очень скверном, но все же на английском языке, то бранился, причем весьма виртуозно, на французском. Можно было не сомневаться, что это – человек знатный, не то он не прибегал бы к такому смешению языков.

– Отвори, мельник, если ты слуга короля, а не бунтовщик и изменник! Я – Годфри Глостер, первый помощник Ноттингемского шерифа [13].