Эрнест Медзаботт: Папа Сикст V

Затем были еще бенедиктинцы, благородные монахи востока; богатые и все почти из знатных фамилий, они вели себя, как аристократы, не вступая в церковные интриги. Бенедиктинцы имели не малый вес в конклаве при избрании папы.

Но кроме всех этих орденов было еще немало так называемых congregazioni locali, они не имели никакого значения в церковной иерархии и нередко совращались в ересь. Следовательно, Францисканский орден был одним из могущественнейших и его генерал пользовался большим значением во всем католическом мире, а потому мы, проникнув в монастырь св. Франциска в Рипа, с особенным почтением должны преклониться перед персоной, занимающей высший пост в духовной иерархии; тем более что эта особа нам несколько знакома. Читатель, по всей вероятности, помнит пастушка Феликса Перетти, спасшего около тридцати лет назад жизнь красивой и молодой Пармской герцогини. Ворожея, предсказавшая тогда великую будущность юноше Перетти, была совершенно права, он достиг высших рангов в духовном звании: сделался генералом францисканцев.

Долгие упорные занятия и постоянная глубокая дума положили свою печать на выразительное лицо Феликса Перетти: оно было морщинисто и бледно; стан его согнулся, голова опустилась на грудь. Постоянные болезни и сухой кашель, порой вылетавший из его груди, убеждали всех, что знатный пост францисканского генерала скоро должен стать вакантным. Благочестивый отец Перетти в данный момент сидел один в своей келье и занимался чтением запрещенной книги «Libro del principe» Николая Маккиавелли. Перечитав несколько раз некоторые строки, он встал, выпрямил свой сгорбленный стан, глаза его загорелись, и он прошептал: «Да и Христос говорил: „Засохшая ветвь должна быть отрублена и брошена в огонь“. А сколько в Риме есть сухих, негодных ветвей, которые давным-давно должны были сгореть в огне. В продолжение десятков лет перед моими глазами римская знать угнетает бедный народ, постоянно насилуя его и вырывая у бедняка из глотки последний кусок хлеба. Боже, когда же настанет мир и справедливость на берегах Тибра!» — вскричал монах, снова садясь на стул. Мало-помалу его мысли приняли другое направление, он погрузился в воспоминание прошлого, когда был молод, любил прелестную женщину и пользовался ее взаимностью. Эти мечты разгладили морщины сурового лица и вызвали радостную улыбку. Но улыбка снова исчезла, когда Перетти вспомнил свое путешествие пешком по Европе в качестве проповедника в эпоху его инквизиторства в Венеции, откуда он был изгнан за неимоверную жестокость; потом строгий и неумолимый судья еретиков в Испании Перетти должен был подчиняться всей мелочности кардинала Буонкомпаньи, впоследствии папы Григория XIII. И только в царствование его личного друга Пия V Перетти отдохнул душой. Но с восшествием на престол Григория XIII снова началась его отшельническая жизнь. Перетти был окончательно отстранен от всяких дел, и все его обязанности ограничивались стенами францисканского монастыря, но и там он был окружен папскими шпионами. Эти мысли Перетти были прерваны приходом монаха, который после обычного приветствия объявил, что пришла кающаяся и просит позволения пасть к ногам благочестивого отца.

— Пусть войдет, — сухо отвечал Перетти.

Вошла кающаяся. Это была дама высокого роста, богато одетая, с капюшоном, скрывавшим ее лицо. Перетти встал и подошел к кающейся грешнице.

— Садитесь, герцогиня, — сказал он ей.

Герцогиня Пармская села.

Прошло более тридцати лет, как мы видели эту красавицу в монтальтоском лесу. Но время ее мало изменило. Несмотря на ее сорокалетний возраст, она была хороша. Те же черные густые волосы окаймляли ее белый лоб, те же блестящие глаза, тот же величественный рост. Опустившись в кресло и, грациозно сбросив капюшон, герцогиня глубоко вздохнула и прошептала:

— О, мой Феликс, в продолжение скольких лет мы были друзьями, до сих пор только вам одному я могу раскрыть мою душу.

Перетти, будто не замечая пламенных взглядов герцогини, когда-то зажигавших его кровь, почтительно склонил голову и сказал:

— Герцогиня! Моя преданность вам весьма естественна. Разве я могу забыть то, что вы для меня сделали?

— Благодарность… обязанность… но, знаете ли, дорогой мой Феликс, и то и другое не всегда может удовлетворить сердце женщины. Когда вы мне говорили о любви, из ваших уст звучали слова не такие холодные, как теперь…

— Герцогиня, вы мне напоминаете ужасную эпоху, когда я, очарованный вами, нарушил священный обет, данный мною — великий грех, хотя он и происходит от слабости нашей натуры. Но с тех пор прошло много лет, я надеюсь, что Господь Бог обратил свои взоры на мое искреннее раскаяние и простил мне его.