Валерио Манфреди: Александр Македонский. Пески Амона

— Вполне возможно, — согласился Каллисфен и снова погрузил руки в родник.

Тут подошел врач Филипп.

— Смотри, что нашли твои люди, — сказал он, тряся в руках большую змею с морщинистой треугольной головой. — Ее укус может убить в несколько мгновений.

— Предупреди солдат, чтобы были осторожны, а потом забальзамируй ее и пошли Аристотелю для его коллекции, — распорядился Александр. — И сделай то же самое, если увидишь какие-нибудь интересные травы или что-то еще с неизвестными свойствами. Я дам тебе сопроводительные письма к каждому предмету.

Филипп кивнул и удалился со своей змеей, а Александр, присев у родника, остался ждать вечера. Вдруг он увидел в воде рядом с собой отражение Аристандра.

— Тебя все еще преследует тот кошмар? — спросил царь. — Тот сон с голым человеком, что сгорает заживо?

— А тебя? — спросил Аристандр. — Какие кошмары преследуют твою душу?

— Многие… Может быть, слишком многие, — ответил царь. — Смерть моего отца, убийство Бата, которого я проволок за своей колесницей вокруг стен в Газе, призрак Мемнона, что встает между мною и Барсиной каждый раз, когда я сжимаю ее в объятиях, Гордиев узел, что я разрубил мечом, вместо того чтобы развязать, а еще…

Он замолк, словно не желая продолжать.

— Что еще? — спросил Аристандр, неотрывно глядя ему в глаза.

— Одна считалочка, — ответил Александр, потупившись.

— Считалочка? Какая?

Царь вполголоса напел:

И отвернулся.

— Она что-то значит для тебя?

— Нет, это просто считалочка, которую я распевал в детстве. Меня научила ей кормилица моей матери, старая Артемизия.

— Тогда не будем о ней думать. А что касается твоих кошмаров, тут есть лишь один выход, — сказал Аристандр.

— Какой?

— Стать богом, — ответил ясновидец, и едва он проговорил это, его отражение рассеялось от упавшего в воду насекомого, которое потревожило поверхность своими отчаянными попытками избежать смерти.

Когда пришла ночь, Александр ступил на земли великого храма, освещенного внутри двумя рядами ламп, висевших на потолке, и одной большой лампой, которая стояла на полу, отбрасывая неровный свет на колоссальную статую Амона.

Александр поднял глаза на звериную голову гиганта, на его огромные, загнутые назад рога, на широкую грудь, на мощные руки со сжатыми кулаками, висевшие вдоль туловища, и ему снова вспомнились слова, произнесенные матерью перед его уходом: «Додонский оракул ознаменовал твое земное рождение; а другой оракул, скрытый среди пышущей жаром пустыни, ознаменует твое новое рождение — для неугасаемой жизни».

— Что ты спросишь у бога? — вдруг раздался голос среди каменного леса подпирающих потолок колонн.

Александр огляделся, но никого не увидел. Он посмотрел на огромную баранью голову с большими желтыми глазами, пересеченными черной щелью, — стало быть, это существо, в самом деле, было богом?

— Есть кто-то еще…— начал он. И эхо повторило: «Кто-то еще…»

— Среди убийц моего отца есть ли кто-то еще, кого я не покарал?

Его слова затихли, отраженные и искаженные тысячами искривленных поверхностей, и на мгновение воцарилась тишина. Потом из груди колосса снова донесся вибрирующий низкий голос:

— Берегись говорить подобные слова, ибо твой отец не из смертных. Твой отец — Зевс-Амон!

Царь вышел из храма глубокой ночью, выслушав ответы на свои вопросы. Ему не хотелось возвращаться к себе в шатер среди солдат, поэтому он прошел через пальмовые рощи и оказался в одиночестве на краю пустыни, под бескрайним звездным небом. Сзади послышались чьи-то шаги, и он обернулся. Это был Евмен.

— Мне сейчас не хочется говорить, — сказал царь. Евмен не двинулся.

— Но если у тебя что-то важное, я тебя слушаю.

— К сожалению, я уже давно храню печальное известие, дожидаясь подходящего момента…

— И тебе кажется, что подходящий момент наступил?

— Возможно. Во всяком случае, я больше не могу таить это известие в себе. Царь Александр Эпирский погиб, доблестно сражаясь в бою. Варвары одолели его числом.

Александр печально кивнул, а когда Евмен удалился, он снова обратился к бескрайнему небу и бескрайней пустыне и заплакал в их тишине.

В тот момент, когда деяния македонского полководца вступили в действительно историческую фазу, передо мной встал литературный выбор, который фактически стал научным выбором, иногда выходящим за пределы традиционных толкований истории. Так, описывая битву при Гранике, я предпочел более реалистичное, с моей точки зрения, воспроизведение событий, не имеющее ничего общего с высокопарными страницами Каллисфена.