Вадим Сухачевский: Ахилл

— Ахилл, я не желал смерти твоего друга, я хотел сразиться лишь с тобой.

Ахилл в своем варварском обличье спрыгнул с колесницы.

— Хватит слов! — воскликнул он, выхватывая меч. — Слова прибереги для Цербера, когда он станет рвать твое сердце!

— Сперва условимся, — сказал Гектор. — Клянусь тебе, что если ты падешь — я повелю с почестями предать твое тело огню, как того заслуживает всякий ахейский воин.

Но не был, не был уже ахейцем наш Ахилл! Теперь он был диким варваром!

— А я клянусь, — крикнул он, — клянусь, что труп твой будет брошен на съедение мирмидонским псам! — и с этими словами обрушился на троянца.

Я описывал тебе многие поединки, — продолжал Клеон, — но этот не стану описывать. Даже в схватке бывает своя красота, но в этой схватке никакой красоты не было. Ахилл обрушивал на Гектора свой меч, как дровосек рубит дрова. Он не помышлял о защите, жизнь ему была не дорога, им двигала одна лишь месть. Он был уже весь в крови, но не замечал своих ран. В крови был и Гектор, и их кровь орошала землю.

В прыжке налетел на Гектора Ахилл — и его меч пробил нагрудник троянца, прошил грудь и вышел из спины. Падая, Гектор был уже мертв.

Но и того Ахиллу было мало. Он занес меч над мертвым троянцем, желая отрубить ему голову, чтобы тень Гектора мучилась потом в Аиде в поисках своей головы.

Однако меч он не опустил. И не потому, что передумал совершать кощунство. Просто кощунство, которое он замыслил, было еще страшнее.

Он взял веревку, за одну ногу привязал тело Гектора к нашей колеснице и, вспрыгнув на запятки, приказал мне:

— В лагерь!

Да, варваром он уже был, проклявшим богов! Варваром — не ахейцем!

Мы понеслись. Тело благородного троянца влачилось за нами, и голова его билась о камни. Страшен был и для смертных, и для богов, наверное, въезд колесницы в наш лагерь. Наши воины отступили подальше, чтобы не запятнать себя участием в поругании праха, противном и смертным, и богам.

— Пусть так и лежит, привязанный к колеснице! — повелел Ахилл. — Я дарую его псам. Ночью они сделают свое дело.

С этими словами он ушел в свой шатер, и вскоре из шатра донеслись его рыдания.

Нет, не рыдания! Вой!

Он выл, как волчица, потерявшая волчат...

А когда стемнело, к воротам нашего ограждения приблизился обоз из четырех повозок. Лошадьми правили согбенные рабы, поэтому, хотя обоз прибыл со стороны Трои, его беспрепятственно пропустили.

— Проведите меня к Ахиллу, — сказал старый раб, одетый в рубище.

В ту ночь я стоял на страже у ворот — я и провел его к шатру.

Однако, едва лишь ввел его в шатер и в свете жаровни увидел его лицо, вдруг понял — вовсе это не раб, а старец Приам, царь Трои.

— Ахилл, — сказал он, — возьми мою жизнь, швырни меня твоим псам, только не позорь тело моего сына.

— Твою жизнь? — спросил Ахилл. — Быть может, она нужна Агамемнону, а мне она не нужна — ведь не ты убил моего Патрокла. Это сделал твой Гектор — и псам должен достаться он, а не ты.

— Ахилл, — печально ответил на это Приам. — То, что ты творишь, только позорит память о твоем Патрокле... Я не стану тебя увещевать именами богов — знаю, ты проклял их и тем обрек себя на посмертные муки. Но твой Патрокл заслуживает лучшего. Не обрекай же и его тень на страшные муки в Аиде, Ахилл!..

Я привез богатый выкуп. Там, в повозках, сорок талантов золота, возьми их, только отдай тело моего мальчика. Я зажгу его погребальный костер — и тогда вернусь, чтобы ты предал меня любому поруганию.

И боги, хоть и проклятые Ахиллом, наверно, в этот миг все же снизошли к нему. Ибо снова стал он вдруг похож не на варвара, а на ахейца, и слезы побежали по его лицу.

— Прости меня, прости, старик! — сквозь рыдания проговорил он. — Не нужно мне твое золото, и жизнь твоя мне не нужна. Забирай тело своего сына. И знай, что лучше твоего сына никого среди вас, троянцев, не было. А моего Патрокла, — ты прав, старик, — моего Патрокла никто мне уже не вернет!..

Забирай его, предай огню, и скорбите по нему всей Троей. Все двенадцать дней, как положено скорбить по истинным героям. Столько дней я буду скорбить по моему Патроклу, и клянусь тебе, на протяжении всех этих дней ни один данаец не приблизится к стенам твоего города.

И вдруг в каким-то порыве, ниспосланном богами, припал к груди старца, воскликнув:

— О Приам!.. Прости меня, Приам!..

Он рыдал, а старец Приам обнимал, как сына, гладил по обритой голове и говорил:

— Не плачь, не плачь, мой мальчик... Бедный, бедный мальчик... — приговаривал он.