Эжен Сю - Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году

Но кожу бы содрать живьем с того, кто вызвал меня из бухты Палиест в тот день, когда люди верного Уров-Курова привезли мне дочь Спортерфигдта! Сейчас она была бы на шхуне в моей власти. Она рыдала бы от ярости и отчаянья — и никто не слышал бы ее, кроме птиц морских.

Ничего… терпение… завтрашний день не так далек. Если план мой удастся — все будет в порядке. Сегодня утром этот нахал управляющий лицемерно говорил мне, что хозяйка, мол, надеется скоро опять видеть меня в своем поселении. Он и не думал, что будет так прав… Да что же нету Силибы!

Чтобы хоть немного заглушить беспокойство, он обратился к Тарпойну:

— А что маленькая индианка? Ты в Спортерфигдте ничего о ней не слыхал?

— Сержант Пиппер обедал с нами в буфетной и рассказывал так: индианка довела капитана и белую девушку до первых вырубок здешней плантации, бросилась перед хозяйкой на колени, стала целовать ей руки и просить прощения. Потом встала, посмотрела пристально на капитана, поднесла палец к губам, упала как подкошенная и умерла. Должно быть, на ногте у нее была вурара, — с устрашающей невозмутимостью заключил мулат.

Улток злобно улыбнулся:

— Значит, индианка ничего не скажет. Больше ты ничего не узнал?

— Нет, массера, ничего. Едва мы отобедали, за нами пришел управляющий и отвел в особый дом за канал. Мы не могли вернуться за ограду, тем более что после того, как украли белую девушку, Белькоссим сделал так, что на вал нельзя больше подняться без лестницы, а чтобы поставить лестницу, нужна лодка.

— Пропади я пропадом, как они нас боятся! — саркастически засмеялся Улток. — Этот мерзавец Белькоссим всю ночь торчал у меня под дверью. Я слышал, как он шагал по коридору и стучал карабином по стенке. Но где же все-таки Силиба?

Покуда Улток-Одноглазый ждет достойного соучастника своих злодеяний, напомним читателю о нашем герое, Геркулесе Арди.

Вернувшись на плантацию, капитан несколько дней пробыл в странном состоянии. Сначала он проспал подряд тридцать часов, проснулся странно ослабевший, наелся, как удав, и тотчас заснул еще на десять или двенадцать часов. Когда он проснулся, прошедшее показалось ему сном. Адоя начала говорить ему об его отваге и непоколебимом самообладании посреди страшнейших опасностей, грозивших ему, — он лишь смущенно улыбался и всячески просил ее не говорить более об этом. Подобной скромностью Геркулес совершенно очаровал бы девушку, если бы она и без того не любила его страстно.

Капитан же, избавившись, к счастью своему, от всех напастей, стал таким, каким он и был от природы, — доверчивым, простодушным и добрым. В нем стала даже приметна некая тихая веселость, которой прежде не было: ведь война закончилась победой и вскоре предстояло вернуться в Европу. Адоя нравилась ему, он желал нравиться ей. Он любил ее и был покоен за свое будущее — следовательно, он был любезен. Он был любим и знал это. С тем же нетерпением, что и Адоя, ожидал он день свадебного торжества.

День настал: Геркулес должен был жениться. И в этот самый день злобный Улток замыслил новое преступление.

Плантатор продолжал мерить шагами поляну. Наконец Тарпойн приложил палец к губам и сказал хозяину:

— Вот и Силиба, массера!

В самом деле, в тот же миг из-за ветвей появился второй мулат и воскликнул:

— Ушли, массера! Все ушли! Я видел — в Спортерфигдте остались только больные. Все рабы на плантации, даже домашние и кухонные слуги. На юге небо пылает, как печка. Еще чуть-чуть, и весь урожай погибнет.

Улток молча подошел к лошади, достал из седельной сумки и засунул за пояс пару двуствольных пистолетов, намотал на руку длинный красный полотняный платок и тогда сказал Силибе:

— Стой с лошадьми на опушке против моста.

— Понял, — сказал мулат.

— А ты, — сказал хозяин Тарпойну, — иди со мной и стань у моста с этой стороны. Увидишь кого-нибудь — свистни.

— Понял, — сказал мулат.

Улток-Одноглазый поспешил к поселению. Все невольники были на работе, ибо надвигался ураган.

Все небо в густой красноватой дымке. Эта пелена не вовсе закрывала солнце, но странно преображала его лучи: все предметы виделись в неверном красноватом свете, словно через цветное стекло.

Душный воздух был совершенно недвижен, но от мощных электрических волн вершины деревьев по временам будто бы судорожно колебались. Птицы пронзительно кричали и, повинуясь инстинкту, тучами собирались у подножия деревьев, хоронясь в мох и в высокие травы. Змеи же присмирели; они, напротив, забирались на самые высокие ветви и крепко обвивались вокруг них.