– Позволите идти? – услышал игумен голос Веньки.
– Брат Вениамин, проследи до утра, не случатся ли Варсонофий и Феодосий в одной келье? И сразу доложи, если сие так окажется.
Венька едва сдержал радостную ухмылку и, поклонившись, покинул виталище настоятеля.
Не сомкнув глаз, он до третьих петухов караулил в темном переходе.
К его удаче, многие монахи убыли в лещинную обитель на заготовку брусники и клюквы и к пятичасовой утренней молитве в церковь никто из ближних келий не вышел. Поэтому, заметив, наконец, как в келью Варсонофия проскользнула Феодосия, он, почти не таясь, подкрался к дверям. Через мгновенье Венька, ликуя, разобрал голос Феодосия.
«Каков блудодей! – с некоторым даже восхищением поразился Венька. – Едва выпроводил стрельца, уж любострастится со своим же монахом!»
Приложил ушеса к притвору и, охваченный сладострастием, приготовился услыхать премерзкие вздохи и стоны…
Но в келье лишь тихо беседовали.
Феодосия пыталась убедить верного своего товарища открыться игумену Феодору – узнав радостную весть о своем Агеюшке, хотела, чтобы такое же счастье обрели и настоятель с Варсонофием. Не могла она открыть товарищу истинную причину своей настойчивости и признаться, что завтра покинет монастырь и пойдет по свету искать табор, с коим странствует ее сыночек. Поэтому Варсонофию внезапные страстные уговоры открыться в сыновстве игумену показались непонятными.
– Когда-нибудь, не сейчас, – тряс главою Варсонофий. – Не время еще.
Феодосия с сочувствием обняла его за плечо.
И в сей двусмысленный миг дверь распахнулась, и в келью ворвался Венька.
Феодосия сжала ладонь Варсонофия.
– Ну что, голубки, попались? – ухмыльнулся Венька. – Мужеложцы похотливые!
Феодосия, с трудом понимавшая значение сего слова, недоуменно смотрела на монаха. Но Варсонофий вскочил в гневе и набросился на Веньку с кулаками.
Феодосия испуганно прижалась к стене, но скоро опамятовалась и ринулась разнять бьющихся. Она крепко схватила Варсонофия за локоть, и, к ее радости, он нехотя шагнул назад, удивленно глядя на Веньку. И вдруг, пошатнувшись, с тем же удивленным взглядом упал на пол, так что глава его оказалась под столом, а ноги нелепо подогнулись.
Феодосия перевела взгляд на Веньку – в руке того темнел нож. Зубы его стучали.
Наконец он перевел взгляд на Феодосию, и та в ужасе ринулась из кельи. Толкнулась в соседнюю дверь, но каморка была пуста. Пуста оказалась и галерея. Не зная, у кого искать помощи и спасения, Феодосия в страхе побежала к настоятелю.
Игумен словно ждал ее и молча отворил дверь.
Взглянув на нежные ланиты, яблоневого цвета шею, крошечные уши, игумен пришел в недоумение – как раньше не разглядел он прелепую юную жену? Несомненно сие жена! Но в то, что Феодосий, или как там ее, был ведьмой, поверить было невозможно. Уж игумен-то Феодор знал в ведьмах толк, не первый год пажить топтал! Сколько их, любострастных, прикопали добрые московиты в сырую землю, сбросили в поганые пруды и сожгли в срубах!
«У ведьмы зеницы черные, либо коварного зеленого цвету, власа вьются хмельными кудрями до самых лядвий, и весь облик погибельный для мужей, – размышлял настоятель. – А у Феодосия очеса, словно голубые проталины небесные, власы короткие, взгляд кроткий. Нет, даже если баба он, то на ведьму никоим видом не похож».
– Отец Феодор, Варсонофий – родной сын ваш! Не хотел признаваться, дабы не смущать вас и не вредить служению, – заливаясь слезами, возопила Феодосия.
Игумен недоуменно нахмурил лоб.
– Держите бийцу! – указуя перстом на Феодосию, крикнул подбежавший сзади Венька. – Он убил Варсонофия, дабы скрыть грех мужеложства!
И швырнул на стол окровавленный нож.
Глава четырнадцатая
Обретенная
– Нет ли у вас чадца со льняными власами и голубыми очесами, трех лет от роду? – внове и внове повторяла Феодосия, обходя цыганские шатры и завешанные пологами телеги. – Не приблудился ли к вам Агей, Агеюшка Юдов Ларионов?
С той минуты, как завопила Феодосия: «Не убивал! Нет на мне такой вины! Ты бийца!» – оттолкнула Веньку и выбежала из монастыря, ни на мгновенье не прервала она хождение по Москве. Сперва мчалась Феодосия, задыхаясь горьковатым осенним воздухом, наугад сворачивая в темные проулки и плутая в незнакомых слободах, дабы укрыться от возможной погони. Потом, когда Москва осветилась холодным светом осеннего солнца, Феодосия принялась обходить берега речек и грязных прудов, где любили стоять табором цыгане. Обегая торжища – излюбленные места цыганок с отрочатами, рыская бродячей собакой, у которой утопили щенков, она не чувствовала ни усталости, ни холода. Покрасневшие от утреннего мороза руки, натертая сапогом пятка, пылающие щеки – все это равнодушно отмечала мысль Феодосии, но не тело: она не чуяла под собой ног и не ощущала ледяного сиверного ветра, пронизывающего рясу. Озирая поварской ряд, густо вонявший тушеной репой, гороховым супом и вареным мясным, она ощущала не голод, а тошнотный позыв, едва не вывернувший пищную жилу. Феодосия ухватилась за коновязь и на минуту остановилась, морщась и сглатывая тошноту.
Читать дальше