Александр Дюма: Парижские могикане

— А по-твоему? — спросил Жан Робер у Людовика.

— По-моему, раз уж мы здесь, надо идти до конца, — отвечал Людовик.

— Так идем!

— Осторожно! — предупредил Петрус. — На нас смотрят. Ты ведь человек театральный и знаешь, что все зависит от первого выхода.

Он пошел прямо к подобию кратера, открывшегося под турком; в этой воронке незадачливый турок исчез, и на поверхности торчали только носки его башмаков да кончик эгрета.

— Господин мусульманин! — произнес Петрус, по-прежнему держа на плечах обезьяну. — Вы знаете, что сказал ваш покровитель Магомет бен Абдаллах, племянник великого Абу Талиба, повелителя Мекки?

— Нет, — донесся в ответ голос из груды обломков стола.

— Если гора не идет ко мне — я иду к горе!

Неожиданно схватив обезьяну за загривок, он оторвал ее от себя и, приподняв, словно шляпу, приветствовал турка мальчуганом, вырывавшимся из его крепкой руки.

— Мое почтение, славный мусульманин! — проговорил он и снова посадил на плечи парнишку; тот поспешил соскользнуть, словно по шесту с призом, непременного на народных гуляниях, и, корча гримасы, убрался в угол, куда не проникал свет трех-четырех ламп, освещавших притон.

Вежливое обхождение Петруса в сочетании с его силой вызвало всеобщий восторг.

Турок же машинально что-то ответил и, как утопающий, вцепился в руку Петруса; тот одним махом поставил его на ноги, однако они оказались, по крайней мере на этот раз, явно недостаточной опорой для столь сильно расшатанного монумента, и турка снова поглотила пучина.

— Положительно, — проговорил Петрус, свершив подвиг, о котором мы только что поведали, — здесь многовато народа… Поднимемся на второй этаж!

— Как тебе будет угодно, — отвечал Людовик, — впрочем, это любопытное зрелище.

Лакей, не спускавший с них глаз с первой минуты их появления в заведении, дабы убедиться в том, что перед ним в самом деле клиенты, тотчас вмешался в разговор.

— Господа желают пройти на второй этаж? — спросил он.

— Да, мы были бы не прочь, — кивнул Петрус.

— Вон там можно подняться, — показал лакей на винтовую лестницу.

Завидев ее, каждый невольно вспомнил восхождение Матюрена Ренье в «Вертепе»:

Однако трое друзей ринулись вверх под свист и смешки масок; те и сами не знали, зачем они свистят и смеются, — верно, затем, чтобы произвести шум, который возбуждает подвыпивших и одурманивает пьяных.

На втором этаже, как и на первом, зал был полон: то же скопление тел в накуренной комнате. Голые стены, как бы любопытствуя, выглядывали сквозь прорехи грязно-серых в розочку обоев; на окнах красные занавески с желто-зеленым греческим орнаментом; потолок черен.

С порога было видно, что это сборище на ступень ниже того, которое только что покинули трое друзей; едва выступающее из мрака в тусклом рыжевато-белесом свете нескольких кенкетов, оно было живым образцом, явным воплощением смутных, пестрых, бессвязных мыслей, толпящихся в пьяном мозгу.

— Ого! — воскликнул Жан Робер, который поднялся первым и толкнул дверь. — Кажется, преисподняя Бордье — полная противоположность аду Данте: чем выше поднимаешься, тем ниже скатываешься.

— И что ты на это скажешь? — спросил Петрус.

— Скажу, что это было ужасно, но становится любопытным.

— Тогда давай поднимемся еще выше! — предложил Петрус.

— Давай! — подхватил Людовик.

И трое молодых людей снова стали подниматься по ступеням, еще более выщербленным и узким.

На третьем этаже — то же скопище, та же обстановка, разве что потолок ниже, а воздух еще тяжелее и еще насыщеннее зловонными испарениями.

— Ну как? — спросил Людовик.

— Что ты на это скажешь, Жан Робер? — произнес Петрус.

— Идем еще выше! — предложил поэт.

На четвертом этаже оказалось еще ужаснее.

На столах и под столами, на лавках и под лавками — всюду были человеческие существа, если только человек, опустившийся ниже скотского состояния, еще может называться этим именем.

Полсотни живых существ: мужчины, женщины, дети — дремали, спали или просто лежали среди разбитых тарелок и бутылочных осколков, перепачканные соусами и облитые вином.

Единственный кенкет едва освещал комнату.

Его можно было принять за фонарь, горящий в склепе, если бы не глухие раскаты, вырывавшиеся из груди нескольких человек и громко свидетельствовавшие о том, что эти пьяницы — моральные трупы — еще живы.