Понсон дю Террайль: Женщина-дьявол

При виде этого лица король почувствовал необъяснимый укол в сердце, словно им овладели тайные предчувствия.

— Фу, что за отвратительный монах! — воскликнул он, отскакивая от окна.

Его место сейчас же занял Мовпен; увидев монашка, он воскликнул:

— Ба! Да ведь это Жако! Здравствуй, Жако! Как поживает Буридан? — и он указал пальцем на серо-черного осла.

Но король, подчиняясь охватившему его странному чувству непреоборимого отвращения, продолжал бормотать:

— О, что за отвратительный монах! Что за мерзкий монах!

Монах между тем все еще оставался под окнами, продолжая возглашать:

— Подайте! Подайте, Христа ради, на монастырь бедных доминиканцев!

Даже его голос болезненно действовал на нервы короля. Он обернулся к Мовпену и сказал:

— Вот отнеси этому дьявольскому монаху три пистоля… — Он подал шуту монеты и продолжал: — А когда он получит это подаяние на монастырь, который я уважаю, позови алебардиста или швейцарца и прикажи выдрать монаха как следует!

Мовпен посмотрел на короля с изумлением, которое разделили также Крильон и Нансери.

— Он внушает мне страшное отвращение, — пояснил король. — Ступай, Мовпен, и сделай то, что я приказываю!

Мовпен поспешно выбежал из комнаты и спустился вниз, где застал двух алебардистов за большими кружками вина. Передав им, что он действует именем короля, Мовпен взял алебардистов с собою и потом, подойдя к монаху и сказав ему: «Вот, милый Жако, король посылает тебе это на монастырь!» — вручил монаху деньги.

Последний с жадностью спрятал их в суму; затем дернул поводья и хотел продолжать свой путь, но алебардисты уже ухватили осла под уздцы и подвели его к реке. Здесь монаха стащили с седла, подняли ему рясу и отодрали на славу, а затем затеяли с несчастным новую игру. Они бросали окровавленного монаха в реку, а когда тот уже начинал пускать пузыри, кидались за ним и вытаскивали, чтобы снова повторять ту же мерзкую забаву.

Монах отчаянно плакал, кричал и отбивался, а король, любовавшийся этой сценой из окна своей комнаты, смеялся от души. Вдруг, обернувшись, он заметил мрачные лица Крильона и Нансери. Это заставило короля опомниться.

— Я совсем с ума сошел! — сказал он. — Все эти сны и колдуны совершенно сбили меня с панталыку!

— Боюсь, что это так, государь! — сухо заметил Крильон. Король ничего не ответил на это замечание, а, подойдя снова к окну, крикнул Мовпену: «Довольно! Отпустите его!» — и, искренне считая, что всякое оскорбление может быть излечено деньгами, кинул вниз кошелек.

Мовпен остановил издевательство пьяных солдат и приказал им усадить монашка на осла, после чего, подняв с земли королевский кошелек, протянул его монаху. Но последний оттолкнул кошелек, еще раз поглядел на короля, и в этом взгляде было столько ненависти, столько угрозы, что Генрих III снова вздрогнул и, схватившись за голову, опять пробормотал:

— О, что за отвратительный монах! Что за мерзкий монах!

Вскоре после этого король отправился в Париж. Он собирался навестить королеву-мать, жившую во дворце Босежур, а оттуда отправиться в Шато-Тьерри к брату.

В то время как королевский поезд проезжал деревушкой Пасси, на дороге им снова попался монах, выдержавший в Сен-Клу жестокую экзекуцию. Взгляды короля и монаха встретились, и снова король потупил взор под огненным блеском глаз монаха и прошептал Мовпену:

— Этот черноризец внушает мне непреодолимый страх!

Монах между тем, мрачным взором следя за удалявшимся королевским поездом, пробормотал с выражением глубочайшей ненависти:

— Я отомщу тебе за это, погоди только у меня!

Прибыв в Париж, монах Жако направился для подкрепления своих сил в уже известный читателям кабачок Маликана.

В последнее время там многое изменилось. Не было уже прелестной Миетты, которая, став графиней де Ноэ, не могла уже стоять за кабацкой стойкой. Но сам Маликан, не обращая внимания на блестящую партию, сделанную его племянницей, по-прежнему остался верен своей профессии.

Вместе с тем изменилась и его клиентура. Прежде, как помнит читатель, кабачок Маликана был обычным местом встречи его земляков, которым подавалось несравненно более старое и лучшего качества вино. Но Варфоломеевская ночь заставила гугенотов-беарнцев поредеть в Париже, а оставшиеся, в силу усугубления религиозных преследований, избегали опасности компрометировать себя. Сам Маликан стал для вида посещать католическую церковь и не рисковал подать лотарингцу плохое вино. Так случилось, что вино Маликана получило почетную известность среди лигистов, и общий зал кабачка стал наполняться по преимуществу людьми герцога Гиза. Маликан вздыхал втайне, но, во-первых, лигисты и добрые католики пили не меньше гугенотов и платили таким же, как и последние, добропорядочным золотом, а во-вторых, будучи в центре враждебного наваррскому королю движения, Маликан всегда мог узнать что-либо полезное для своего государя.