Понсон дю Террайль - Варфоломеевская ночь

— Можно ли так смеяться над бедным суконщиком, господин Пибрак! Господи Иисусе Христе! Да ведь я был бы счастлив, если бы это было так! — В самом деле? — кинул король.

— Да как же, ваше величество? Ведь тогда я был бы богатым человеком и вместо того, чтобы тяжелым трудом зарабатывать жалкие гроши, я… — Ладно! — перебил его король. — Значит, Пибрак солгал? — Его милость просто плохо осведомлены.

— Это очень плохо для вас, мой милый Лашеней! — насмешливо сказал король. — Я привык верить Пибраку во всем и решил повесить вас завтра на восходе солнца, если вы не удовлетворите моего любопытства относительно моих лотарингских родственников…

— Значит, я буду повешен, государь, за то, что я даже никогда не видывал их высочеств?

— Это очень досадно! — ледяным тоном сказал король. — Значит, вы будете повешены, потому что вы сами понимаете, что не могу же я изобличать во лжи своего друга.

Лашеней очень боялся смерти, но отличался совершенно не плебейской верностью своим господам, а потому покорно ответил:

— Что же делать? Видно» мне на роду написано умереть без вины!

— До завтрашнего утра у вас еще есть время одуматься, — ответил король, — а пока отведи-ка его, Пибрак, в одну из луврских камер!

Пибрак взял Лашенея за плечо и вывел из королевского кабинета. Первому встречному ландскнехту он приказал:

— Сбегай в кордегардию и возьми у дежурного офицера ключ от При-Дье.

При-Дье, о котором говорил Пибрак, было название одной из ужаснейших камер, которыми изобиловал Лувр. Там была страшная сырость, кишела масса насекомых и стадами ходили гигантские крысы. Осужденный, которого заперли бы там на неделю, мог не бояться палача, так как в этом ужасающем, зараженном воздухе самый здоровый человек не выжил бы и трех дней. А самое главное — в этой камере была «ублиетта», что уже само по себе обеспечивало довольно неприятную смерть в тюрьме.

В то время «ублиетты» находились во многих камерах. Они представляли собой широкую каменную трубу, которая вела в реку. Человек, оступившийся или силой вытолкнутый туда, падая, натыкался сначала на железные острия и брусья, а потом его обезображенное тело уносило водой. Отсюда и произошло их название: «ублиетты» сулили вечное забвение.

Приведя в эту страшную камеру осужденного, Пибрак подвел его к дальнему углу и, при кровавом свете факелов показав зияющее отверстие, произнес:

— Король обещал повесить вас, дорогой господин Лашеней, но я попытаюсь отговорить его от этого неразумного решения. К чему столько помпы для такого незначительного человека, как вы? Просто мы утром спустим вас вот в эту каменную дыру, и делу конец. Затем Пибрак запер арестанта и ушел к Маликану.

— А вы и в самом деле серьезно озабочены, как видно! — сказал ему кабатчик.

— Господи, еще бы!.. Обстоятельства складываются так, что я не могу не беспокоиться. — Я с удовольствием рассеял бы ваши опасения, но… — Но ты поклялся ничего и никому не говорить? — Вот именно. Но скоро я буду свободен от своей клятвы. — А когда именно? — В полночь.

— Черт возьми! Я вовсе не любопытен по природе, но в полночь я непременно зайду к тебе. — Хорошо! — сказал Маликан. — Я буду ждать вас.

— «До полуночи еще далеко, — подумал Пибрак, возвращаясь домой. — Чем бы мне заняться в течение этого времени в интересах дела? Ага, знаю! Волей короля я поставлен в открытые враждебные отношения с Гизами, и все равно они объявят мне теперь войну. А у Лашенея в доме, наверное, найдутся какие-нибудь документы, способные окончательно скомпрометировать лотарингских принцев. Это и будет моим оружием против них. Итак, вперед! Однако сначала надо подкрепить силы обедом, а потом можно будет пойти в дом этой старой крысы».

Пибрак вернулся в Лувр, пообедал, отдал все необходимые распоряжения к порядку дня, касающиеся его обязанностей, и затем отправился к дому Лашенея. Но его ждала там совсем неожиданная картина, для объяснения которой нам необходимо вернуться немного назад.

Двое швейцарцев, оставленных Пибраком сторожить дом и связанную Гертруду, комфортабельно устроились в кухне у камелька и стали ждать. Но вскоре они начали ощущать все неудобство своего поста; ведь они вышли из Лувра ни свет ни заря, и желудок властно вступал в свои права. Между тем Пибрак, казалось, совершенно забыл о них.

— Уж не думает ли капитан, что мы можем обойтись без еды и питья? — пробурчал один из швейцарцев.

— Но ведь есть и пить нам не запрещено, — ответил другой. — Мы только не смеем выходить из дома. Так почему бы нам не угодить голода и жажды здесь, на месте?