Александр Дюма: Роман о Виолетте

Та, что пробуждает сегодня мои дремлющие чувства, проносящиеся лишь, увы, легким поэтическим облачком в воздухе, которым я сейчас дышу, носила на земле благозвучное имя Виолетта. Рядом с ней я познал радости рая, обещанные Магометом самым горячим своим почитателям; смерть ее была для меня горчайшей утратой.

Никому не ведомо, кого скрыл я под этим красивым псевдонимом.

А значит, я волен откровенно описать историю нашей любви! Поистине, она неповторима!

Все же с моей стороны было бы осмотрительно предварить эту книгу одним замечанием, прежде чем доверить любовному зефиру принести на стол отважного издателя повествование, не предназначенное для юных девиц.

Целомудренные читатели, боязливые читательницы, страшащиеся назвать кота – котом, а Роле – мошенником, остановитесь вовремя: я писал не для вас.

Пусть лишь те, кто понимает, любит и использует сладчайшую науку, именуемую Наслаждением, следуют за мной.

В пору моего знакомства с Виолеттой мне минуло тридцать лет.

Я жил на пятом этаже достаточно внушительного дома на улице Риволи. Наверху в бесчисленных комнатенках обитала прислуга и молоденькие мастерицы, работавшие у хозяйки магазина дамского белья (ее магазинчик до сих пор сохранился на нижнем этаже за колоннадой).

В то время у меня была любовная связь с весьма привлекательной и чрезвычайно аристократичной дамой. У нее была кожа того белоснежного цвета, который прославил Теофиль Готье в «Эмалях и Камеях», и волосы, подобные тем, что заплел Эсхил на голове Электры, сравнивая их с колосьями Арголиды. Однако вскоре она начала стремительно полнеть. Ранняя тучность крайне раздражала ее, и, не зная, на кого свалить вину за избыточный вес, она изводила всех окружающих своим несносным нравом. За этим последовал разлад наших отношений, мы стали реже видеться; предвидя новые ее причуды, я и не пытался расположить ближе друг к другу наши спальни: они находились в противоположных концах квартиры. Свою комнату я выбрал, пленившись видом на сад Тюильри. Я уже был одержим манией пачкать пальцы чернилами, а для сочинителя нет отдохновения сладостней и прекрасней, чем наблюдать из окна за тенистой громадой вековых деревьев сада.

Летом, при свете дня, под их сенью дикие голуби шумно оспаривают господство над верхними ветвями; с наступлением темноты вновь воцаряются покой и безмолвие.

В десять вечера бьют отбой, запирают решетки, и наступает неповторимая ночная пора, медленно выплывает луна, серебря макушки деревьев своими бледными лучами.

Появление луны часто сопровождает легкий ветерок, и тогда трепещущие листья озаряются светом, пробуждаются, оживают, излучая любовь и томясь по наслаждению.

Постепенно, одно за другим, гаснут окна, силуэт дворца становится неясным, чернея на фоне прозрачной небесной лазури.

Мало-помалу замирает городской гул, затихает громыхание последнего фиакра или омнибуса, и твой слух упивается тишиной, нарушаемой лишь дыханием уснувшего исполина.

Взор отдыхает при виде дворца и деревьев, позаимствовавших у мрака его неподвижную величественность. Там, у окна, я нередко часами предавался мечтам.

О чем я грезил?

Я и сам уже не помню; наверное, о том, о чем фантазируют в тридцать лет: о любви, о женщинах, которых уже встретил, а еще чаще – о тех, которых еще не встречал.

По правде сказать, самая привлекательная женщина – это та, какую ты еще не познал.

Есть люди, обиженные природой: солнце – душа нашего мира – забыло озарить их своим лучом; они все видят в сером цвете и в течение сумеречного своего существования исполняют как гражданский долг действо, которым Господь одарил излюбленное свое создание, назначив высшим счастьем необузданную вспышку чувств, до боли острый восторг сладострастия, способный умертвить и гиганта, продлись он целую минуту вместо пяти секунд.

Они не рождают детей, а размножаются, они – часть огромного человеческого муравейника, который строит дом по камушку, по кирпичику; они летом запасаются едой на зиму и на вопрос Всевышнего: «Что ты делал на Земле?» – отвечают: «Работал, пил, ел, спал».

Блажен тот, кто после бесполезных поисков смысла своего пребывания на этом свете ограничится оправданием перед гласом небесным: «Я любил!»

Во власти таких размышлений, уводящих в беспредельное пространство, где неразличимы небо и земля, я вздрогнул при звуке башенных часов соседней церкви, пробивших два часа ночи, и тут мне показалось, что кто-то постучал в мою дверь. Я подумал, что ошибся, и прислушался: стук повторился. Тогда я решил взглянуть, кому вздумалось посетить меня в подобный час. В отворенную дверь проскользнула юная девушка, почти ребенок.