Михаил Шевердин - Санджар Непобедимый

В эти тревожные, полные волнений дни над всеми дорогами цветущего Бухарского оазиса стояли с утра до поздней ночи облака белой пыли. Кишлаки опустели, базары замолкли. Дехкане шли туда, к «сердцу земного круга», к благородной Бухаре.

Неясные слухи бродили из кишлака в кишлак, из вилойята в вилойят. Говорили, что оплот эмиров — Бухара — осаждена восставшим народом и красными богатырями.

Лица людей, шедших по дорогам, были сумрачны и полны решимости. Многие несли оружие: дедовские пищали и фитильные самострелы на треногах, изогнутые сабли, толстые палицы с тяжелыми чугунными шарами на ремешках. Трудовой люд поднялся против эмира.

Завидев всадника в черном бархатном халате, увешанного дорогим оружием, прохожие отбегали в сторону, на обочину дороги и отвешивали глубокие поклоны.

Али–Мардан ни с кем не заговаривал. Люди молча пропускали его. Только изредка, уже за спиной всадника, раздавался приглушенный возглас:

— Али–Мардан, сам… кровопийца…

Или кто–нибудь говорил сквозь зубы:

— Гадина…

Но Али–Мардан словно не слышал; он только подхлестывал коня.

Дальше и дальше… Туда, где кончается зелень оазиса и где вплотную к полям и садам подкрадываются красные пески пустыни Кызыл–Кум. Все реже кишлаки, все чаще плоские пустыри, белеющие налетом соли.

Черного всадника в те дни видели и запомнили многие.

У старой мельницы он попросил воды. Оробевший старик–мельник подошел с грубой глиняной пиалой в руках.

— Быстрее, ты! Кому подаешь?

Али–Мардан в бешенстве ударил мельника камчой по спине…

Никто не видел и не знал, где провел ночь одинокий путешественник. Но на рассвете второго дня он неожиданно выехал из тополевой рощи, перепугал до смерти двух базарных торгашей и исчез так же внезапно, как и появился.

К вечеру Али–Мардана видели в степи, у развалин древнего города. Черный силуэт всадника резко вырисовывался на фоне пылавшего заката. Фигура верхового делалась все меньше и меньше. Вот она стала совсем маленькой — всадник повернул коня и еще несколько минут двигался по самой линии горизонта, на грани неба и земли. И внезапно пропал.

Больше никто в тех местах Али–Мардана не видел, и память о нем, самом жестоком из придворных эмира, сохранилась только в мрачных легендах.

Говорили, что Али–Мардана поглотили красные пески, что его пожрали злые дивы пустыни.

Неистово залаяла собака.

Всадник напряженно вглядывался в черный провал между двумя барханами. В темноте склоны их шевелились. С трудом можно было разобрать, что это отара овец. Слышался плеск воды, бульканье, блеянье; скрипел блок колодца.

Али–Мардан облегченно вздохнул. Он не заблудился, он на верном пути. Раз овцы — значит вода, отдых…

— Кто? Кто? — крикнул из темноты голос.

— Именем повелителя правоверных…

Тот, кто живет близ реки или даже у самого маленького арыка, тот не знаком с изнуряющей жаждой пустыни. Но он — житель оазиса — не знает и незабываемого ощущения — утоления пламени во рту, раскаленном, как кузнечный горн.

Пусть вода будет мутная, солоноватая. Пусть она припахивает кожей бурдюка, пусть в ней плавают какие–то стремительные букашки… Никакой напиток не может сравниться с водой, утоляющей жажду путешественника в знойных песках.

Собака, надрываясь, прыгала около храпящего, пятившегося назад, коня. Рядом беззвучно выросла фигура человека.

— Воды. Пить, — с трудом проговорил путник.

Он долго пил тепловатый и очень кислый айран из большой деревянной чашки и, только напившись, тяжело и неуклюже сполз с коня.

Высокий старик, проворно отвешивая поясные поклоны, вел коня под уздцы и почтительно указывал путь знатному гостю.

— Эй–эй, Рустам, кошму, тащи кошму его милости, еще одеяло… — кричал старик.

— Что за местность? — спросил путешественник и, кряхтя, опустился на подстилку.

Он сидел в тени, но отсветы пламени костра часто вспыхивали на серебряных украшениях темнолилового бархатного пояса и дорогого оружия.

— Великий бек, — лепетал старик, потирая трясущиеся руки, — великий, могущественный, мы только пыль на пути ваших благородных ног. Вы осчастливили своим посещением пастушеское селение Кош–Как, что лежит в степной стороне Шафриканского вилойята…

Странен и дик был вид старика. Его одежда состояла из лохматой шапки, покрытой клочьями вылезающей шерсти, и вонючей козлиной шкуры с двумя дырками для рук. Пастух был бос. Под его нависшими бровями горели черные глаза. Оттопыренная нижняя губа и длинная тощая бородка придавали лицу хитрое выражение,