Александр Крашенинников - Слуга злодея

Прочитав документ, Вертухин долго сидел задумавшись. Солнечную хиджру использовали турки, но никак не арабы. Следовательно, Минеев был-таки подданным Турции. Видать, спрятанное в медальоне пророчество придавало лжепоручику небывалые силы, ежели он решился так глубоко проникнуть в стан врага.

— Кузьма, — оборотился он к вошедшему в дом денщику, — сегодня семнадцатое генваря?

— Точно так, батюшко.

— И Белобородов пьянствует в Гробовской крепости?

— Истинно!

Вертухин усмехнулся и спрятал амулет Минеева в кафтан. Надо сверзиться с ума, чтобы в пьяном виде выступить сегодня на Билимбай. Да еще в эдакий-то холод, когда сопли в носу замерзают. Вот они чего стоят, амулеты и пророчества.

Он поднялся из-за стола и подошел к окну, сквозь незамерзший его кусочек следя, как мужик через дорогу одним взмахом топора разваливает огромные чурки. Щелчок — и промороженные половинки разлетаются, будто от волшебной палочки.

Но ежели поручик Минеев и есть турецкий пособник в войске Пугачева, то он никак не может быть доставлен на допрос ко двору императрицы, а разве что на билимбаевское кладбище!

Вертухину нестерпимо захотелось в Турцию.

— Кузьма, подай чаю!

Чай был крепок, душист и не только согревал тело, но также веселил мысли и душу. Пронизанный солнцем в дорогом стеклянном бокале, он сияющим своим цветом напомнил Вертухину раскрасневшиеся щечки драгоценной Айгуль, как она, наклонившись над речным потоком, на мгновение повернула к нему голову, приоткрыла лицо и улыбнулась.

Вертухин опять задумался.

«Воспоминания о тебе, достойная почтения от самой добродетели, покоем и лаской мое сердце обволакивают. В твоем саду одни голубые огни девичьей невинности растут, одни бутоны благонравной души распускаются, одни родники чистейших грез журчат. Едва подумавши о тебе, я сам становлюсь благонравен и чист в своих помыслах, хотя даже слова твоего, ко мне обращенного, не стою…»

Напившись чаю, Вертухин лег на диван и закрыл глаза. И стало ему грезиться, что загадочная страна Турция превратилась вдруг в прекрасную женщину, кою злодей Шешковский погубить мыслит. А этого Вертухин допустить не мог. Вертухин располагал пашпортами русским, турецким, персидским и аглицким, но сердце его делилось на три части любовью к России, любовью к Айгуль и любовью ко всем другим женщинам. Причем эта третья часть разрасталась все больше.

Он открыл глаза и крикнул в прихожую, где Кузьма был занят своими, денщицкими снами:

— Кузьма, собирайся, едем в Екатеринбург!

— Да это пошто, батюшко?

— Пото. Собирайся!

Лежанка под Кузьмой недовольно заскрипела, он затопал ногами в пол, надевая валенки, и вскоре показался в проеме между прихожей и горницей:

— Соблаговоли, батюшко, сказать-таки, пошто убегаем от супостата, ежели посланы ему противустоять.

— Запрягай вороного, сказано тебе!

— На вороном с утра ездили в Шайтанский завод, надо бы ему и передохнуть.

— Запрягайся сам!

— Раны болят, — Кузьма показал на левую ногу, которая, как он сам любил говаривать, была повреждена в одной из битв во славу русского оружия.

— Разомнешь по дороге!

Перспектива тащить санки с Вертухиным пятьдесят верст до Екатеринбурга показалась Кузьме недостойной внимания и он пошел запрягать вороного.

Внезапно окна, уже темнеющие на раннем закате, озарились сполохами, трубно взвыл заводской гудок и где-то за домами послышались крики, гомон, а также сухой звонкий треск разбиваемых стекол. Вертухин бросился к окну. От завода валила огромная толпа возбужденных рабочих, разбивая и поджигая по пути самые достойные билимбаевские дома и грабя их достаток.

Окутанный морозом, ввалился в дом Кузьма:

— Батюшко, злодей вступил в Билимбай! Рабочие бунтуют, домны остановлены, горного мастера Прохорова дом горит. До нас им полверсты, а то мене!

Вертухин одной рукой выхватил из ножен свою шпагу, другой рукой протягивая Кузьме оружие поручика Минеева.

— Что ты, батюшко, что ты! — Кузьма выдернул обе шпаги из его рук и бросил в печь. — Ими же нас и проткнут. Одевайся, милостивый государь, — вдруг сухо добавил он. — Как сюда войдут, и рукавицы натянуть не успеешь.

— Что, Кузьма, вороной нас не вывезет? — спросил Вертухин.

— Куда там! — Кузьма сбрасывал в мешок снедь, оставшуюся от обеда. — Белобородов гонит по Сибирскому тракту с запада, от Гробовской, заводские людишки идут с востока. А других дорог, окромя Сибирского тракта, здесь нету.