Джек Кавано - Колонисты

Присцилла не могла скрыть своего недовольства, когда мать завела разговор о траурных кольцах. Зачем швырять деньги на ветер? Фунт за кольцо! Дикость невероятная! Но разве к ней прислушались? Разве в этом доме когда-нибудь дорожили ее мнением? Какое там! «Пренебречь традицией? — ополчились на нее близкие. — Да ни за что!» Мать была шокирована уже тем, что ее дочь посмела заговорить об этом!

Впрочем, кольца не единственная традиция, которую, по мнению Присциллы, следовало погрузить на корабль и отправить обратно в Англию. Такой же нелепостью были перчатки. Девушка с отвращением тряхнула головой, припомнив, как мучилась мать, составляя список тех, кому они понадобятся. Констанция Морган считала своим долгом заказать для губернатора, судей и сослуживцев мужа перчатки по двенадцать шиллингов за пару — и не пенсом меньше. Она находила, что покупать для этих почтенных людей менее дорогие перчатки просто неприлично. Членам семьи и близким друзьям полагались перчатки по пять шиллингов за пару. Само собой, случайные знакомые могут рассчитывать только на дешевые перчатки — два шиллинга шесть пенсов пара. (Что до последних, то Присцилла не понимала, с какой стати ее мать вообще должна на них тратиться.)

Нелепость этого обычая становилась особенно очевидной, когда дело касалось священников. Если ношеные перчатки хоть чего-то стоят, то служители божьи весьма состоятельные люди — ведь они получают их на похороны, свадьбы и крестины. Зачем тому, у кого две руки, столько перчаток? Это было выше понимания Присциллы. Девушка тут же представила платяной шкаф священника, до отказа забитый перчатками. Затем ее воображение услужливо нарисовало такую картину: в один прекрасный день его преподобие безмятежно открывает дверцу — и вот он уже погребен под перчаточной лавиной. Однако, поразмыслив, Присцилла пришла к выводу, что из всего можно извлечь выгоду. По крайней мере после смерти священника его вдове не придется тратиться на перчатки — надо просто раздать те, что за долгие годы собрал муж.

Девушка вновь негодующе тряхнула головой. По ее глубокому убеждению, похоронные обряды были придуманы для того, чтобы отвлечь слабые души от мыслей о смерти.

Присцилла бросила быстрый взгляд на каминные часы. Не пора ли начинать? Она поискала глазами обладателя рекордного количества перчаток, пастора кембриджской церкви Хораса Расселла, и обнаружила его в дальнем конце комнаты. Держа в одной руке злополучные перчатки, он похлопывал ими по ладони другой руки. Его собеседниками были ее старший брат Филип и его невеста, Пенелопа Чонси.

Рядом с крепко сбитым, пышущим здоровьем коротышкой священником долговязый и хрупкий Филип Морган выглядел особенно нелепо. У него была неприятная привычка во время разговора мерно кивать головой; при этом падающие ему на глаза пряди темно-русых волос ритмично подпрыгивали. Как-то раз Бенджамин шутливо предупредил сына, что тот рано или поздно лишится головы: она оторвется от шеи и полетит на землю, Филип случайно поддаст по ней ногой — и потеряет навсегда. Присцилла невольно улыбнулась, вспомнив, как отец изобразил Филипа, растерянно ощупывающего свои плечи и пытающегося понять, куда это запропастилась его драгоценная голова.

Она поймала себя на том, что ее вновь захлестнуло горе и холодное, мрачное бешенство. «Хватит!» — мысленно одернула она себя.

Гнев, который минуту назад помог Присцилле собраться с душевными силами, накатил на нее, когда она услышала смех Филипа — неуместный и грубый. Ее зависть к старшему брату граничила с ненавистью. Почему, ну почему ему посчастливилось родиться мужчиной?! Никто не спорит: Филип неглуп, но ведь она ни в чем ему не уступает. Да что там — она обладает более цепким умом! И потом, она способнее к математике. Вряд ли Филип справился бы с обустройством похорон без ее помощи. Ведь это она — несмотря на свое отношение к происходящему — заказывала кольца и перчатки; она договаривалась о погребальном звоне колоколов; она продумала до мелочей движение похоронной процессии; она решала, кто понесет гроб и будет держать концы покрова; она купила надгробный камень и выбрала для него надпись; она наняла могильщиков. А чем занимался в это время ее любезный братец? Заперся в кабинете, сославшись на то, что ему нужно разобраться со счетами, рабочими записями и личными бумагами отца. Теперь это стало его обязанностью, но не потому, что он умнее, и не потому, что ему нравится управлять домом. Просто он — старший в семье и еще он — мужчина. Ни то ни другое не было его заслугой. Что он смыслит в делах?! Она бы с ними справилась не в пример лучше, но она — женщина и она моложе, а значит, бессильна что-либо изменить. Это было несправедливо, ужасно несправедливо.