Сэмюэл Шеллабарджер: Рыцарь короля

Клерон спал — если, конечно, можно сказать так о старом опытном волкодаве, в полной мере сознающем свое положение и ответственность. Клерон мог закрыть глаза, но остальные органы чувств оставались начеку. Растянувшись на площадке бельведера — искусственного холма, откуда открывался вид на двор замка и на большую дорогу за его стенами, — он лежал в блаженном покое. Сквозь дрему он ощущал приятное тепло июльского солнца, ветерок с гор ерошил его густую шерсть. Знакомые звуки убаюкивали: вот кудахчут куры, разбежавшиеся по двору замка, обширному, в три акра, хлопают крыльями и воркуют голуби вокруг конической голубятни; в хлевах, которые вместе с конюшнями, часовней и другими строениями образуют два выступающих крыла по бокам шато — главного здания замка, хрюкают свиньи; назойливо жужжат мухи и пчелы; время от времени кто-то проезжает по дороге — все эти привычные звуки не привлекали внимания Клерона.

Еще ярче и живее было половодье запахов. Огромная куча навоза между коровником и конюшней, утиный пруд посреди двора, кухня в главном здании, огород и плодовые деревья по другую сторону дома — все вносило в него свою долю. Долетали и более отдаленные запахи из соседней деревушки Лальер, от окружающих её сенокосных лугов и хлебных полей. Но самые чарующие запахи доносил ветер с поросших соснами гор — они сулили охоту! И все это, смешиваясь, создавало букет восхитительных ощущений.

Кто-то вытаскивал ведро с водой из колодца возле кухни, где-то точили нож на камне — первые намеки на такой ещё неблизкий ужин…

И вдруг Клерон насторожился: уши встали торчком, глаза раскрылись. Послышался какой-то новый звук, появился запах, который заслуживал внимания, — едва уловимая струйка.

Он поднял голову, изучая её. Клерон не относился к числу горячих голов — напротив, он был нетороплив и разборчив. И голос приберегал для важных сообщений; поэтому, когда «говорил» Клерон, прислушивались все обитатели замка.

Частый глухой стук лошадиных копыт по толстому слою пыли на дороге из Ла-Палиса, стук, не слышный пока никому, кроме него, — тот ли это случай, о котором надо докладывать? Сам по себе стук, может быть, ничего и не значил — мало ли всадников проезжает по этой дороге… Но в сочетании с мимолетным запахом, принесенным ветром, запахом, пробуждающим смутные, но такие приятные воспоминания…

Клерон приподнялся на передних лапах и замер в напряженном ожидании. Еще порыв ветра… Он вскочил на все четыре лапы, большой, сухопарый, нетерпеливый. Его хвост, обычно не слишком подвижный, заметался из стороны в сторону. Он поднял голову и издал звук, за который получил свою кличку 1. И его сигнал долетел до каждого уголка замка.

Собаки внизу, во дворе, встрепенулись, подали свои реплики и образовали хор. Лошади в стойлах поставили уши стрелкой и забили копытами. Утки заторопились к пруду. Куры закудахтали. Из дверей и окон стали выглядывать люди.

— Это Клерон!..

В круглой башне, в комнате, окно которой выходило на восток, мадам Констанс де Лальер, строгая, прямая и негнущаяся, обучала свою дочь Рене — хорошенькую девушку пятнадцати лет — тончайшим нюансам вежливости и благовоспитанности. Сегодня вечером ожидали гостей, и это требовало повторения курса хороших манер.

Мадам де Лальер сидела на скамье, стоящей под прямым углом к двустворчатому окну; её осанка была безукоризненна. Если бы кому-нибудь вздумалось привязать сзади к её головному убору в форме полумесяца шнурок с грузиком, то этот отвес вытянулся бы струной, не касаясь плеч. Воспитанная в строгих правилах двора покойной Анны де Божэ, герцогини Бурбонской, она не одобряла свободной манеры держаться и вообще легкомыслия современных девиц, хотя и высказывала недовольство с присущим ей чувством юмора..

Видит Бог, с этой Рене ей понадобится немало и терпения, и юмора, ибо никогда ещё не знала она столь рассеянного и ветреного существа женского пола. Однако, известно, что у мягкосердечной матери вырастают слабые духом дети; и она вовсе не собиралась пренебрегать своим родительским долгом.

Рене послушно стояла перед матерью.

Они достигли того места урока, когда мягкость была бы непростительным грехом.

— Знай же, — произнесла мадам де Лальер строгим голосом, — что если ты позволишь себе ещё раз зевнуть — я сказала, один только раз, милочка! — то я надаю тебе пощечин. И не воображай, что я потерплю твою дерзость. Я содрогаюсь при одной мысли о том, что случилось бы, вздумай я зевнуть в присутствии своей воспитательницы при дворе мадам де Бурбон. Последствия были бы в высшей степени неприятны, уверяю тебя… Ты поняла меня, милочка?