Милорад Драгович - Олеко Дундич

— Молится перед этими досками, а я их купил у одного пьяного бродяги монаха. Я верю только в людей, да и то в плешивых. Говорят, они умней. Вот и Ванька пишет, что здоров и командир у него плешивый. Это хорошо.

Алекса наводил порядок в хозяйстве, ухаживал за скотиной. Особенно хорошо выглядел белый конь-трёхлетка, любимец Алексы. Алекса целые часы проводил на коне, разъезжал по лугу у реки. Он выделывал на нём всякие рискованные упражнения, а потом купался в холодной реке. Крестьяне из села, не видевшие до сих пор ничего подобного, только крестились. Хорошая пища и чистый воздух быстро сделали своё дело. Алекса совсем забыл, что был когда-то тяжело ранен. Но одна рана не давала ему покоя. Лёжа на сене на чердаке конюшни, он засыпал и просыпался с мыслью о Гале. Иногда он думал и о молодом русском офицере, который провожал её в тот памятный день.

Научившись говорить по-украински, Алекса достал букварь и стал изучать русский язык. Вскоре он послал Гале открытку.

Накануне Нового года из Варшавы пришла телеграмма: “Олеко, тебе и твоим желаю счастья в 1916 году. Твоя Галя”. Впервые за много месяцев пребывания Дундича у Карпенко старики услышали, как Алекса запел какую-то грустную песню. Некоторые слова этой песни были понятны и им.

Пришла весна. Галя и Алекса регулярно переписывались. По просьбе Алексы отец Гали выхлопотал, чтобы рядового Ивана Остаповича Карпенко отозвали с фронта и назначили к нему в денщики. От Гали приходили посылки с книгами, в основном сербскими и русскими.

Хутор Карпенко становился Алексе тесным.

Однажды в субботу, в конце весны, Алекса, идя по городу, услышал сербскую песню:

Прохожие удивлённо смотрели на юношу, сорвавшегося с места и побежавшего в том направлении, откуда доносилась песня. Вскоре он оказался перед зданием, которое когда-то было школой, и во дворе увидел солдат, которые пели и разговаривали друг с другом на родном языке Алексы. Алекса крикнул им:

— Кто вы, добрые люди?

— Сербы, добровольцы, солдаты, — ответили ему они. — Разве ты ещё в плену?

Тут в дверях появился офицер и, удивлённый, остановился. Увидев его, Алекса помедлил мгновение, а потом побежал к нему со словами:

— Пайо, старый друг, и ты здесь!

Ходжич (это был он) пожал руку Алексы, уклонившись от объятий, и сказал:

— Ты жив, Олеко, чёрт тебя побери?!

Ходжич объяснил Алексе, весьма удивлённому подобной встречей, что это один из многих сербских добровольческих отрядов, которые плечом к плечу с русскими братьями борются против немецких и турецких захватчиков, что они здесь ожидают коней, которые будут реквизированы у крестьян, и что он счастлив видеть Алексу, которого уже и не чаял видеть в живых.

— Я сегодня же всё улажу, — сказал Ходжич. — Ты знаешь, я офицер. Закончил школу. Завтра придёшь и станешь добровольцем. Только смотри, уважай старших, — полушутливо, полусерьёзно добавил Ходжич. — Простись со своей подругой, если она у тебя есть. Теперь ты свободен, можешь даже венчаться, если у тебя не все дома.

Ходжич повернулся и ушёл, не попрощавшись.

При последних словах Ходжича сердце Алексы переполнилось радостью. Ещё немного поговорив с солдатами, он вернулся на хутор. Весть о его отъезде расстроила семью Карпенко. Старуха даже заголосила:

— Мой Олеко, Ванюшка мой, соколики мои, красавцы мои! На кого же вы меня покинули!

Старый Остап сначала закричал на старуху, словно это она была виновата в том, что Алекса уезжает, а потом и сам расплакался. Крестьяне, услышав горестные крики, подумали, что с фронта пришла плохая весть, и стали собираться в дом Карпенко. Видя, что старики плачут, женщины тоже заплакали. Мужчины говорили:

— Вот и до нас добрались. Завтра коней будут забирать для сербских добровольцев.

Услышав эту новость, старый Остап обнял Алексу и сказал сквозь слёзы:

— Олеко, сын, возьми себе белого. Я давно хотел тебе его подарить. Ты мне сыном стал. Не забывай старика!

Старуха повисла у Алексы на шее. Она гладила его своими морщинистыми руками. У Алексы подкатил к горлу комок. Он не мог сдержаться и заплакал, как дитя. Его тронуло горе этих двух несчастных стариков. Первым опомнился дядя Остап:

— Хватит плакать. Я знаю, он не позабудет нас. Он наш сын. А теперь выпьем на дорогу.

Было уже позднее утро, когда Алексу разбудили и позвали в дом. Вид у присутствующих был торжественный и немного грустный. Остап, стоя у старого деревянного сундука, сказал ему серьёзно: