Алла Бегунова: Тайный агент Её Величества (Когда падают звезды)

Не желая мешать барину завтракать, Парфентий вышел на веранду и стал неспеша протирать влажной тряпкой перила, полки, стол, кресла. Камердинеру было легко наводить здесь порядок.

В Керчи они жили просто, по-солдатски, с минимальным комфортом. Помещений для людей, бежавших от мятежников, не хватало. Таким образом, одна комната служила русскому посланнику и спальней, и кабинетом, и столовой, и библиотекой. Хорошо еще, что к ней примыкала веранда под деревянным навесом, опиравшимся на резные колонны. Ее отремонтировали, покрасили, снабдили кое-какой мебелью, и веранда начала выполнять роль приемной, где Веселитский встречался с посетителями. Однако приближалось холодное время года. Принимать важных гостей на свежем воздухе делалось все более затруднительно.

— Парфентий! — громко позвал камердинера Веселитский.

— Я здесь, ваше превосходительство, — слуга появился в комнате.

— Масло унеси на кухню.

— Отчего, ваше превосходительство?

— Оно прогорклое.

— Это месье Антуан, повар генерал-майора Филисова, вам передал. Мол, с ледника, прямо из самого обер-комендантского склада. С лучшими пожеланиями.

— Ты поблагодарил?

— А как же.

— Тогда перетопи. Может быть, где-то и сгодится. Хотя бы ступицы у колес смазывать…

Парфентий, парень молодой, взятый в услужение всего год назад, пристально посмотрел на хозяина: шутит он сейчас или говорит серьезно? Ведь для ступиц есть специальная коломажная мазь. Она гораздо дешевле топленого масла и к колесному делу подходит куда лучше. Чрезвычайный посланник только усмехнулся, встретив недоуменный взгляд камердинера. Потом он махнул рукой по направлению к двери. Сие означало, что завтрак окончен, пора приступать к другим процедурам — умыванию, бритью, причесыванию, переодеванию в форменный камзол, кафтан, короткие штаны — кюлоты…

Прогорклое, несъедобное масло — это сущие пустяки по сравнению с теми неприятностями, которые доставлял действительному статскому советнику хозяин месье Антуана Российской императорской армии генерал-майор и кавалер ордена Св. Георгия 3-го класса Федор Петрович Филисов. Кое в чем генерал даже превосходил унылого неудачника Шахин-Гирея. Он открыто выступал антагонистом Веселитского, хотя оба они, согласно Табели о рангах, имели равные чины и работать здесь должны были сообща, рука об руку. Филисов — как обер-комендант двух крепостей, переданных России турками по Кючук-Кайнарджийскому мирному договору 1774 года. Веселитский — как глава российской дипломатической миссии в крымско-татарском государстве.

Но генерал пренебрегал советами дипломата, не один год служившего в Крыму и знавшего его правителей, традиции и законы.

Сперва Филисов вступил в переписку с Бахадыр-Гиреем. Затем пропустил его лодки с кавказцами на полуостров. Затем весьма прохладно встретил бежавшего из Кафы светлейшего хана, худо разместил и денег на содержание отряда сторонников Шахин-Гирею из крепостной казны не дал. Веселитский в своем донесении в столицу назвал такое поведение предательским. Но прямых улик у него не было. То ли эмиссары турецкой разведки и впрямь подкупили Филисова. То ли военачальник характер имел такой, что слова поперек его нрава сказать не моги!

Прознав о ссоре двух сановников, императрица не торопилась выносить решение в пользу кого-либо из них. Летом 1782 года ситуация в Крыму и вокруг него складывалась слишком сложная, взрывоопасная. Однако строгое письмо Филисову царица все же написала. А генерал-майор упрямо гнул свое: я отвечаю только за крепости и их гарнизон; ни одну из татарских группировок поддерживать не буду, поскольку крымцы — люда ветреные, сегодня они — с нами, завтра — против нас; деньги Шахин-Гарею пусть высылает Иностранная коллегия, ибо оный деятель по сему ведомству и числится; господину же Веселитскому не за чем мешаться в военные дела, в них он совершенно не разбирается.

Иногда чрезвычайному посланнику и полномочному министру из Петербурга пересылали копии этих бодрых, энергичных рапортов. Он читал их, вздыхал и предавался грустным размышлениям.

«Как жаль, — думал Веселитский, — что обер-коменданту Керчи и Ени-Кале не довелось коротко познакомиться с человеком в узких сапогах. Это во многом пошло бы на пользу генералу. Умозаключения Федора Петровича тогда приобрели бы значительную глубину, отточенность и многогранность. Его европейский абстрактно-гуманный взгляд на мир сменился бы простыми, предельно конкретными суждениями, так свойственными людям Востока. Ничья жизнь здесь не имеет цены, и Филисову сей постулат легко объяснили бы при помощи… бича».