Ольга Елисеева: Последний часовой

Лучше бы ей не знать его! Лиза отвернулась. Всех их, как котов, тянет на чистое!

Три месяца назад Мари родила. Раевские писали из Болтышки, что схватки были тяжелыми, без доктора и повивальной бабки. Сразу после горячки началось воспаление мозга, и кузина долго оставалась в беспамятстве. Звала Сержа. Не замечала близких. Не спрашивала о сыне, кроватка которого стояла рядом. Чудом ей удалось выкарабкаться. Между тем Волконского арестовали, и он отправился в Питер, не повидав жены с младенцем.

По всем подсчетам, Мари должна была сейчас еще только поправляться. Как она попала из имения родителей в Белую Церковь? Зачем?

– Ну и кто тебя отпустил, блаженная? – Старая графиня с ребенком на руках вступила в гостиную. Ее властный голос и могучая фигура подействовали на всех успокоительно. – Знамо дело, ты ведь могла и дитя угробить.

Мари с трудом села на диване, одной рукой держась за его спинку, а другой стягивая с головы последний чепчик.

– Пап а , Александр и Николай в Петербурге. А мам а избегает со мной видеться. Из-за Сержа.

– Я всегда говорила, что Софья никудышная мать, – заявила Браницкая, не выносившая жену бородинского героя. – Вздорная она. И упрямая. При чем тут твой муж? Не у него горячка.

– Я ехала к вам просить о помощи. – Мари с трудом перевела дух. – От меня до последней минуты скрывали правду об ужасном положении Сергея. Теперь же, когда я знаю…

Все в комнате напряглись. Даже горничная, вошедшая с серебряным чайником на подносе, предпочла ретироваться, чтобы не мешать господам.

– О, я не могу поверить! – Кузина закрыла лицо руками и разрыдалась. – Как он смел? Связаться с презренными людьми! Дать им себя увлечь, собой командовать!

Браницкие подавленно молчали. Никто ничем не мог помочь этой измученной, больной девочке. И всем стало бы легче, если бы она вдруг исчезла с дивана, растворилась в ночной пустоте за окном.

Александра Васильевна опустилась рядом с Мари и сомкнула на ее плечах свои большие, пышные руки. Она ничего не говорила, просто держала племянницу до тех пор, пока слезы не начали иссякать, а врожденное ломоносовское упрямство, помноженное на раевский гонор, не взяло верх над слабостью.

– Чего ты от нас хочешь? – прямо спросила старуха. – Мы все сделаем. Говори.

– Нельзя ли оставить у вас Николино, тетя? – Мари искательно взглянула Браницкой в глаза. – У вас есть доктор. А мне… мне надо в Петербург. Я должна увидеть Сержа.

— Как вам не стыдно, Якушкин! Мы уже в другой раз ловим вас на лжи! – Молодой император побагровел от негодования. – Хорошо! Пусть! Вы не уважаете нас, но не можете не понимать, что скоро предстанете перед судом более высоким. И тогда Бог спросит, почему вы, дворянин, говорили неправду своему государю?!

– Ваше величество, – тон арестанта был спокоен и оттого особенно оскорбителен, – я атеист.

Повисла пауза. Казалось, Николай не совсем понял, что ему сказали. Потом он вскочил и ринулся к двери, видимо, боясь не донести свое раздражение до порога. Створка хлопнула. Коридор сотряс громоподобный рев: «Свиньи!!!» Подследственный и генерал-адъютант Бенкендорф через стол посмотрели друг на друга. Холодноватые зеленые глаза Якушкина смеялись.

– Зря вы так, – бесстрастно бросил Александр Христофорович. – Государь не желает вам зла.

– Тогда почему он вмешивается в следствие? – саркастически хмыкнул арестант. – Согласитесь, странно видеть царя судьей в деле, столь близко его касающемся.

Бенкендорф вздохнул. Эти молодые, они и правда ничего не понимают или только прикидываются?

– Господин капитан, – его рябое остзейское лицо не выражало гнева, – вы участвовали в военном мятеже и согласно уставу заслуживаете расстрела. На что вам надеяться, кроме милости императора?

Якушкин подался вперед. Обычная меланхолическая манера исчезла, кровь бросилась в лицо от негодования.

– Я не желаю милостей тирана! Лучше быть судимым по закону, пусть и такому варварскому, как у нас!

Александр Христофорович собрал бумаги.

– В таком случае вас расстреляют.

Генерал вышел в коридор, недоумевая, стоит ли искать императора или гроза пройдет сама собой. В гневе Николай не выбирал выражений и минутами говорил такое, отчего у приближенных краснели уши. Неважно, что потом государь сожалел о сказанном, и даже готов был извиниться. Слово не воробей. Необъяснимым образом в городе узнавали: молодой самодержец дает на допросах волю чувствам.