Аспен Матис - Самый безумный из маршрутов

Она напечатала на машинке все, что я рассказала о том вечере, и дала мне салфетку персикового цвета, чтобы я утерла слезы.

Я скрестила руки на груди и упала в ее плюшевое «гостевое» кресло.

У меня не было доказательств того, что Джуниор изнасиловал меня. Я должна была давать показания на внутренних слушаниях колледжа Колорадо в бежевом конференц-зале за длинным складным пластиковым столом, в присутствии консультанта по изнасилованиям, посредника и посредника-стажера (она наблюдала). Посредник заявила: «Ты курила с ним наркотики, и никто не видел, что произошло».

Конечно же, когда все произошло, свидетелей с нами не было. У меня не было свидетельств. Физических признаков моего изнасилования не осталось. Мое тело уже очистилось от них. Это было необратимой реальностью.

Я подтвердила, что все так и было: «Мы немного покурили, но я старалась не затягиваться».

Она сделала какую-то запись. Она, не отрываясь, смотрела в свой блокнот. «Марихуана является галлюциногеном», – сказала она тихо.

Вывод: изнасилование произошло в моем воображении.

Это было полным абсурдом. Я была готова это выкрикнуть, но не смогла ничего произнести. Будто ком застрял у меня в горле. Консультант по изнасилованиям передала мне показания Джуниора.

В своих показаниях Джуниор подробно описал, как я сказала, что он может заняться моей грудью. Я вся дрожала; горло мое сжалось, щеки горели. Хотя Джуниор солгал, упустив некоторые подробности, все остальное было правдой. Мне трудно было дышать. Я почувствовала себя ужасно виноватой, в ужасе от того, что просила его так сделать, поскольку считала, что, если я ему предложу это, он не сделает большего. И я буду в безопасности. Сейчас, при свете дня, в трезвом сознании, я понимала, что это ничего не значит. Я нутром почувствовала, что сделала что-то совершенно непростительное. Я предложила ему: «Ты можешь трахнуть меня в грудь». Конечно, это не могло быть изнасилованием.

Но Джуниор не сообщил о том, что у нас был секс по согласию. Он написал, что я попросила его положить свою голову мне на грудь, и он так и сделал. Затем я захотела, чтобы он трахнул меня в грудь. Он написал, что это предложение показалось ему довольно странным, но он сделал это для меня. До этого его никто не просил об этом. Он это сделал. Затем он ушел. У нас не было сексуального контакта. Я, вероятно, хотела, а он – нет. Вместо этого он оставил меня в моей новой комнате, одну и в безопасности. Это была самая удивительная часть того, что он написал. Я не могла этого понять. Он просто написал, что у нас совсем не было секса.

Заговорила посредник. Она сказала, что, по ее мнению, события той ночи, все то, что случилось, было «не ясно». Пока она говорила, я тихо напевала слова из песни «Ты уже большая девочка» из альбома Боба Дилана «Кровь на дорогах»: «О, я знаю, где найти тебя, о-о, в чужой комнате, вот чем я должен платить, ведь ты уже большая девочка». Я поняла, что она считала Джуниора невиновным в изнасиловании. Это означало, что я была виновна во лжи. Я напрягла скулы и мелкие мускулы за глазами. Я увидела, как в воздухе зависла пыль. Я не видела своих рук. Я не могла пошевелиться. Я не знала, что мне следует делать. Я не думала, что вообще можно что-то еще сделать. Я свернулась в позе эмбриона на кровати, на которой он меня изнасиловал. Коробка с книгами, привезенными из дома, лежала в нескольких футах от моего обмякшего тела, все еще не распакованная. Я не могла плакать. Я нажала МАМА на телефоне и стала слушать гудки, тяжело дыша. Я расскажу ей. Я должна.

Я совершенно не думала о том, как может опечалиться и прийти в ужас моя мама, узнав, что ее Девочке-Куколке причинили боль, я размышляла о том, что в ее глазах подтвердила все ее опасения насчет меня. И от этого я чувствовала себя опустошенной.

Она считала, что я не в состоянии позаботиться о себе, и в моих глазах изнасилование это, естественно, подтверждало. Я считала, что в одну секунду изнасилование стерло все мои достижения и доказало, что мама была права насчет меня. Я страдала не только из-за стыда от произошедшего, но и от стыда за то, что не смогла доказать даже себе, что была состоявшейся и независимой личностью.

Я рассказала ей только: «Я ему сказала „Успокойся“, а затем – „Прекрати“. Я словно одеревенела». Я не сказала ни слова о марихуане. Я не сказала о траханье в грудь.

Пока я говорила, она не произнесла ни слова. Я представила ее в нашем доме в Ньютоне. Ей было 62, она была еще весьма энергичной, а ее волосы были цвета серой плачущей горлицы. Я пережидала ее молчание. Я боялась, что новость о том, что ее девочка была изнасилована, напугает ее. Я боялась, что это убьет ее. Прошло несколько секунд молчания. Наконец она заговорила.