Леонид Фомин - Парма

Как-то в августе я шел по овсяному полю. Овес уже скосили, на жнивье там и тут поднимались горбатые стога соломы.

В это время начинают табуниться птицы, держатся выводками, стайками, а то и целыми скопищами.

Над полем с шумным граем летали грачи. Они были так черны, что казалось, будто их брали за клюв и обмакивали в смолу. Поэтому белым остался один клюв. Тут же летали вороны, но держались они отдельно, своими компаниями.

Из-под ног то и дело вспархивали жаворонки, быстро семеня ножками, разбегались трясогузки, всполошно взлетали и тут же садились молчаливые сытые овсянки.

Обособленно, вдали от грачей, ворон и пернатой мелкоты по полю степенно расхаживали на длинных голенастых ногах кроншнепы. Эти большие кулики с саблевидными клювами любят поля. Но не признают никакого соседства. Особенно с воронами. Вороны для кроншнепов, как и для других птиц, — кровные враги. Они нападают на плохо замаскированные на земле гнезда кроншнепов, выклевывают яйца, убивают птенцов. Поэтому кроншнепы всегда начеку и чуть завидят ворону, протяжным, тревожным криком «у-у-лить, у-у-лить» предупреждают об опасности. В одиночку вороны не нападают. Боятся. А вот когда соберутся вместе, начинают разбой. Однажды я видел, как три вороны осаждали гнездо кроншнепа. Кроншнепиха сидела на яйцах и стойко отражала атаки. Когда какая-нибудь из ворон пролетала особенно низко, мгновенно выпрямлялась на всю длину ног и без промаха разила клювом-саблей. Ворона с трудом выравнивала полет, но выровняв, опять устремлялась к гнезду. Привязчивые эти вороны!

Зато как сражался отец кроншнеп! Взлетев повыше, вытягивал назад острые тонкие крылья и ястребом несся на противника. Вороне редко удавалось увернуться, кроншнеп ударял ее лапами, да еще успевал долбануть и клювом. Ворона долго не могла оправиться от удара, а потом низом уматывала восвояси, забыв о подругах.

Не поддаются кроншнепы воронам, и, наверно, из-за этого между ними никогда не бывает мира.

Так вот, шел я, шел этим полем и увидел низко летящих кроншнепов. И вдруг из-за ближнего стога раздался выстрел. Передний кроншнеп качнулся и, теряя высоту, потянул в дальний угол поля. И сел там за межой, в бурьяне.

Из-за стога вышел охотник и побежал к кроншнепу. Я тоже побежал и, когда бежал, видел, как по какому-то сигналу со всех сторон к подбитой птице с радостным гвалтом спешило воронье. В их жадном, нетерпеливом карканье так и слышалось: «пока-ажем, пока-ажем!..»

Я злился на охотника и, когда поравнялся с ним, с досадой крикнул:

— Не видишь, в кого стреляешь?!

Охотник, наверно, и сам уже покаялся, что выстрелил по редкой птице. Он все замедлял, замедлял шаги, а потом и вовсе остановился. «Ну и оставайся, — с неприязнью подумал я, — подстрелил да и подобрать не хочет!»

Я еще больше разозлился на охотника, когда увидел птицу: раненый кроншнеп, опираясь на раскинутые крылья, отбивался от наседавших на него ворон. Сквозь бурьян мне было видно, как он метко долбил длинным клювом то одну, то другую вещунью и как они с шипением и карканьем отскакивали, чтобы уступить место другим.

Прошло минут пять. Вороны смелели, и кроншнепу теперь приходилось отбиваться как заведенному — бить и вправо, и влево, и впереди, и сзади себя. Но он уже обессилел, движения его стали вялыми, и некоторым воронам сейчас нет-нет да и удавалось стукнуть кроншнепа усатым клювищем-долотом.

Я не выдержал — так ведь и заклюют! — поднялся в рост, и вороны, испугавшись меня, разлетелись. Подскочил, замахал крыльями и кроншнеп. Он полетел на другое поле, где не было ворон.

Осень только-только «наклюнулась». Ее можно было подглядеть лишь по самым незаметным для глаза переменам — по светлой, как бы нарочно подвешенной прядке в густой зелени березы, по розоватым верхушкам осин, по опенкам, которые веселыми ватагами осаждали высокие пеньки-гнилуши.

Тихо кругом. Ни мошек, ни комаров. Воздух чист и прозрачен. Иногда он взблескивает едва уловимыми светящимися нитями — это путешествуют на своих паутинках маленькие паучки. Уже не трезвонят безудержно и разноголосо птицы, и нет той слепящей яркости в цветах. Старым птицам теперь не до песен — надо кормить да учить уму-разуму несмышленых птенцов, а цветы будто поистратили за лето лучшие краски и одеваются сейчас кто во что: в бурое, серое, желтое.

В лесу пахло подопревшим сеном, спелой малиной и грибами. Эти запахи настолько различны, что я представляю их даже на цвет. И они кажутся мне то голубыми, то палевыми, то красными. Я привык к таким сравнениям и когда иду по лесу, про себя отмечаю: «вон там, в низине, «голубое» место (значит, грибное), а вон там «красное» (значит, ягодное)».