Аня Амасова - Пираты Кошачьего моря. Сундук для императора

Тетушка Кэтрин отвернулась. Такие ночи не забываются никогда. Стук сапог. Выбитые двери. Звон стекла. Вывернутые ящики комодов. Выпотрошенные шкафы. Мятые, затоптанные платья. Еще – бегущая прислуга, осколки посуды, отчаянный крик прекрасной гостьи. И клок зажатой в кулаке вонючей шерсти капрала…

– Кукабара! Воздух! Ей нужен воздух! – закричал Джонни, подхватывая побледневшую и обмякшую тетушку.

– Ты не можешь остановиться сейчас! – ныл Кукаба-ра, изо всех сил размахивая крыльями на уровне тетушкиного носа. – На самом интересном месте!

Глубокий вздох известил капитана и птицу, что их старания пошли пассажирке на пользу. Измотанный Кукабара прекратил махать и тут же шлепнулся на палубу.

– И что? – Нетерпеливо теребя клювом подол дорожного платья рассказчицы, Кукабара требовал продолжения. – Гиены ведь не нашли Отречение? Бумага-то – вот она!

Стряхнув наваждения той страшной ночи, тетушка Кэтрин закончила рассказ:

– Нет, дорогая моя птица. Гиены не нашли свитка с отречением короля Эстебана. Но они спалили дотла мое поместье.

Дубовый клавесин наконец-то был водружен на палубу «Летучего голландца».

Странное это было зрелище: под черными парусами, под прицелами взглядов скелетов – славной молчаливой команды, под ухмылкой луны стоял музыкальный инструмент, привыкший к паркету дворца и изысканной публике.

Капитан Корноухий отчаянно жал на скрипучую педаль и, ударяя по клавишам, заставлял инструмент жалобно дребезжать.

Сам клавесин вызывал в уставшем Громиле уважение. Огромный, с резными кривыми ножками, двумя рядами клавиш и откинутой крышкой, инструмент походил на морское чудище. Но звуки…

– Влоде как коты воют, – заметил он.

– Да-да, очень печально. – Самому капитану, похоже, дребезжание не казалось странным.

– Лазве музыка не должна быть сладкой, как сметана? – не выдержал Громила. – И класивой, как девушка?

Корноухий от удивления перестал терзать клавесин.

– Видишь ли, друг мой, – задумчиво ответил он, возвращаясь к секундам и терциям, – музыку нельзя сравнить ни со сметаной, ни с девушкой. Она… как бы тебе объяснить… она, скорее, воспоминание о сметане. Может быть, горькое. Она не сама девушка, а твои чувства к ней. Трепет встречи, печаль разлуки. Понимаешь?

– Нет, – признался пират. – Зачем вспоминать голькую сметану? Зачем слушать печаль?

Ох, Громила! Если бы где-то в таверне твоему капитану внезапно вцепилась зубами в горло гиена, ему бы не было и вполовину так больно. «Зачем слушать печаль?» – и дыхание Флинта Котеса перехватило. Действительно, зачем ее слушать? Зачем беречь, как темное и страшное сокровище? Зачем вновь и вновь открывать сундук своего сердца, перебирая воспоминания?

– Затем, что я ненавижу слышать тишину, – очень медленно произнес Корноухий. – От нее закладывает уши, как будто я оглох. Она превращает сердце в лед, как будто я давно уже умер. Я не могу в тишине! Один! Две тысячи дохлых рыб! Если для того, чтобы ее заглушить, мне понадобится труба или барабан – ты притащишь на корабль целый оркестр!

– Лучше бы слазу младенца уклали, – проворчал Громила. – Его и нести легче.

– Да, дети и музыка – все, что у нас остается, – невпопад ответил капитан и вытряс из клавесина такой набор звуков, что Громила скрипнул зубами, возжелав сейчас же, сию секунду, забраться на самую высокую мачту в мире.

Это была беспокойная ночь. В тихую бухту, где пришвартовался «Летучий голландец», небесными кораблями вошли черные тучи. Ветер громыхал над палубой, стуча костями команды, как кастаньетами. Дул в многочисленные щели и свистел на все лады, словно играл на гигантском саксофоне.

Но ведущую партию исполнял клавесин: он то печально ныл, то негодовал, то таял от нежности. Порывы ли ветра задевали его струны? Или капитан Корноухий нажимал на клавиши? Или там, в предгрозовой темноте, наконец-то ожили скелеты? Не дрогнувший бы и перед целой армией, Громила с головой укутался в одеяло.