Константин Кирицэ - Рыцари черешневого цветка

С того дня, когда открывался амфитеатр, вход ученикам и родителям в него разрешался на двенадцать часов — с восьми утра до восьми вечера без перерыва. В такой день лицей принимал после обеда группы учеников и учителей из соседних сел и городов, которых больше всего привлекала сюда роскошь амфитеатра. Но утром амфитеатр был открытый лишь для здешних лицеистов. Последние три дня перед его открытием миновали под знаком нетерпения, волнения, даже боязни, но ни один из них не был таким желанным, как день празднования окончания учебного года. Здесь дело вот в чем. Кроме обычных для всех школам премий, по три для каждого класса, по традиции лицея в этот день вручалась почетная премия лучшему ученику школы и премия канцелярии ученику, которого определял учительский корпус на основании критериев, которые никогда не были зафиксированы или определенны и которые, как правило, никогда не пояснялись. И именно благодаря этой возможности в знак уважения школьных традиций просачивались на поверхность определенные факты, которые поднимали престиж лицея и приносили страдания некоторым ученикам.

Если классные лауреаты были известны задолго до окончанию учебного года, если лауреат почетной премии как лучший ученик — был известен перед началом праздника, так как его фамилия была написана накануне праздника большими золотистыми буквами на мраморной доске с правой стороны сцены, то кто будет удостоен премии канцелярии, никто не знал до последней минуты. То есть о нем узнавали лишь тогда, когда называлось его имя и вручалась премия. Это был единственный лауреат без диплома, зато премия — не символическая; преимущественно это был ценный подарок, какая-то вещь, но каждый раз разная.

Само собой разумеется, что премия канцелярии разжигала богатую фантазию. Поэтому в эти дни между завершением учебного года и его празднованием говорилось только о большой премии, как ее еще называли. Делались прогнозы, рождались предположения, назывались десятки имен, придумывались фантастические подарки, упоминались невероятнейшие случаи, которые могли быть основанием для героев-кандидатов на специальную премию.

Правда и то, что некоторые группы школьников делались более замкнутыми и менее шумными, хотя, казалось, дни настали более свободные. Но порывы учеников остужала боязнь напоминания про недалекие «подвиги», которые, ох как хотелось бы, чтобы стали еще более далекими: а что, если кто-то упомянет об этом и расскажет перед всей школой? Тогда не избежать кары — ледяного молчания всех присутствующих!

Но ничто не могло сравняться с притягательной силой большой премии… Кто ее может получить? И за что? И что именно он получит?.. Большая премия — не маленькая и ни одного известного условия. Ею мог быть отмечен кто угодно, иногда даже не за школьные дела. Несколько лет назад премировали одного ученика, очень слабого в учении, за то, что спас ребенка, который тонул. Отмеченный был сыном не бедных родителей. Ему подарили пару редчайших голубей, так как юный пловец только и мечтал о голубях. В другой год премию дали тринадцатилетнему парню, посредственному ученику, спокойному, болезненному, который ничем особым не отличался на протяжении всего года. Может, только своей молчаливостью и стыдливостью. И лишь через несколько лет узнали, что у него нет мамы, что его покинул отец, и два месяца парень жил и держался сам, рубил дрова, носил воду соседям, но никому не жаловался. Некоторых учеников премировали за победы в национальных литературных и научных конкурсах или за исключительные лабораторные работы, за смелые поступки и трогательное поведение перед коллегами, учителями или перед незнакомыми людьми.

Премией канцелярии отмечались исключительные способности и духовные качества учеников.

Иногда имя-фамилия счастливчика угадывалось, но это не означало ничего. В школе бытовало пословица: «Если хочешь быть отмечен большой премией, не думай о ней никогда…»

Вопрос оставался открыт: кто будет счастливчиком в этом году?

Амфитеатр уже стонал от народа. Родители и дети, родители даже больше, чем дети, терзались одинаковым волнением, которое они пытались скрыть его за разговорами, и все превратилось в странный хор, неподвластный ритму, где понять что-то — напрасно и думать. Спрашивалось одно, отвечалось другое, диалоги не имели никакого смысла; если бы даже кто-то сказал со страстью «Отче наш», его сосед ответил бы ему филиппикой в адрес местной волейбольной команды, и никого не привело бы в удивление, что такой разговор закончился горячим пожатием рук, и каждый из этих двух думал бы, что собеседник с ним согласился.