Владислав Крапивин - Я больше не буду, или Пистолет капитана Сундуккера

Опять сопение и вздохи.

– Я думаю, что все-таки, наверно, да…

– Вот видишь! А кто виноват?

– Ну… наверно, все-таки я…

– Хорошо, что ты это понимаешь.

– Ага… Но ведь можно же помириться.

– А что говорят провинившиеся мальчишки, когда хотят, чтобы их простили?… А?

Он шумно дышал там далеко, в будке телефона-автомата. Может быть, обиделся? Не надо…

Генчик неуверенно хихикнул:

– Динь-дон…

– Что-что? Ох и безобразник же ты!

– Они говорят: «Динь-дон» – уже без робости, от души завопил Генчик в трубку.

– Сию минуту марш на трамвай и – ко мне!

– Я уже там, где пересадка!

– То-то же… Кстати, у меня есть для тебя сюрприз.

– У меня, кстати, тоже… – Голос у него прозвучал как-то странно.

– Надеюсь, это не связано со стрельбой?

– Вообще-то… связано. Только не бойтесь, он хороший – этот сюрприз!

– Имей в виду: если опять что-то натворил, будет тебе на орехи!

– Не-а! Вы обрадуетесь! – И гудки.

Прибежал из-под душа Руська. Продрогший.

– Ничего! Сейчас согреешься!

И на радостях Зоя Ипполитовна так взялась за него, что бедняга завопил:

– Горячо же! И глаза щиплет!

– Зато будешь самый чистый Руська на свете…

– Не хочу самый… ай!

Он вертелся, как вьюн, пока она мыла и вытирала ему голову и плечи. Пришлось даже шлепнуть между лопаток. Он не обиделся. Намотал на голову полотенце, выпятил под халатом живот:

– Я похож на турка! Да?

– Самый настоящий турчонок… Ну, пойдем, покажу корабль.

За плечи подвела она Руську к «капитанской» комнате и толкнула дверь. А сама вернулась на кухню. Пусть мальчик смотрит на корабельные чудеса без стесненья.

Зоя Ипполитовна выстирала Руськины штаны и майку, развесила на дворе. Вернулась. Заглянула в комнату с кораблем.

Руська стоял неподвижно и смотрел. Но смотрел не на бригантину, не на глобусы и корабельные приборы. Вскинув голову, он замер перед фотографией Ревчика.

Услышал шаги, оглянулся. В глазах – тревожный, жалобный какой-то вопрос.

– Она у вас откуда?

– Что?

– Карточка. У нас… у меня есть такая же, только поменьше. Это дедушка, когда был мальчик.

Генчик появился через полчаса. К тому времени Зоя Ипполитовна уже знала историю Руськиной жизни. Прямо скажем, невеселую.

Руськин дед, Тимофей Константинович Ревва, после долгой службы в авиации работал в конструкторском бюро, в Москве. Потом ушел на пенсию. Была у него дочь – Руськина мать. Был у нее муж – Руськин отец. Работал инженером на химическом заводе. Там рванула однажды емкость с ядовитым газом, и отца не стало. Руське было тогда семь лет.

Мать погоревала и вышла замуж снова. Новый папаша оказался ничего, но…

– Любил вот это… – И Руська звонко щелкнул себя по тонкому горлу.

Мало того, что сам любил. Начал и жену потихоньку приохочивать к тому же. Сядут вечером на кухне и рюмочку за рюмочкой… Тимофей Константинович наконец разобрался, что к чему. Был он человек решительный и попросту выгнал Руськиного отчима из дома. А дочери велел забыть о нем. Та, как ни странно, послушалась.

После этого дед решил расстаться со столицей, вернуться в город, где родился и учился в школе. Под старость ему стало казаться, что на родине жизнь пойдет лучше. Руськина мать не спорила. Может, и ей хотелось перемен, чтобы позабыть прошлые беды.

Дед умер прошлой весной, не успел уехать в Белорыбинск.

Но Руськина мать не оставила этих планов. Московскую квартиру продали, деньги выручили немалые. Хватило и на переезд, и на покупку однокомнатной квартиры здесь, на окраине Окуневки. Больше им вдвоем и не надо было.

Но вдвоем они жили недолго. Мать стала работать в художественных мастерских при ткацкой фабрике и там познакомилась с неким Аркадием Артемычем.

Сперва Артемыч показался Руське «нормальным дядькой». Тихий такой, добрый. Но скоро стало ясно – такой он, пока трезвый. И началась прежняя жизнь – такая же, как при московском отчиме. Только деда не было, а Руська попереть Артемыча из дома, конечно, не мог.

Он стал уходить из дома сам. И наконец притерся к компании Круглого и Буси. Но, видать, притерся не очень крепко, раз все закончилось таким образом… Наверно, крепко все же сидела в Руське память о деде, который всегда стремился жить ясно и без всякого зла.

– Послушай, Руська… А про свои давние годы дедушка рассказывал? – спросила Зоя Ипполитовна. И смутилась, как девочка.

– Да… – Руська кивнул тюрбаном, тот развалился и упал на пол. Руська не стал наматывать его снова. – Он рассказывал. Про всякое. И как дружил с девчонкой. Ее звали Зойка-Пароход… – Руська глянул хитровато, заелозил на табурете, стал тереться отмытым ухом о плечо. Халат съехал с плеч, сполз до пояса, и Руська сидел теперь коричневый, костлявый и какой-то очень беззащитный.