Всеволод Нестайко: Незнакомец из тринадцатой квартиры…

— «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы…» — раздаётся уже голос городничего — Стёпы Карафольки.

Пошло дело…

Я стою за кулисами зажмурившись и, сжимая на груди кулаки, шепчу: «Всё будет хорошо! Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!» Как заклинание.

Эх и дуралей же я — не знаю ни одной молитвы! А меня ведь бабушка учила!

Хоть я пионер… и не верю, конечно, а как бы теперь пригодилось! Вот такое же было со мной, когда я впервые отважился прыгнуть в речку с самой верхушки ивы. Я стоял на сучке и смотрел вниз, и мне казалось, что сердце моё уже вырвалось из груди и летит в воду, а я всё ещё стоял, вцепившись в иву, и не мог оторваться. Голова кружилась, и в животе тенькало… И всё же это были детские игрушки по сравнению с тем, что меня ожидало. Я с радостью прыгнул бы сейчас не то что с ивы — с телевизионной башни прыгнул бы, только бы всё обошлось…

— Ха-ха-ха-ха! — грохнул хохотом зал. Вот бисов Карафолька! У него уже и на репетициях смешно получалось…

«Ну ничего, спокойно, спокойно! Всё будет хорошо! Всё будет хорошо! Вот сейчас зрители опять должны засмеяться…»

— Х-ха-ха-ха!

«Ну вот, а я, дурак, боюсь!» Наш выход всё ближе и ближе… Вот уж сейчас, сейчас… Как только Карафолька скажет… Во!!!

— «Так и ждёшь, что вот отворится дверь — и шасть…» Внутри у меня что-то ёкнуло, я рванулся всем телом и вместе с Явой выскочил на сцену.

— «Чрезвычайное происшествие!» — отчаянно гаркает Ява.

— «Неожиданное известие!» — точно так же гаркаю я.

— «Что? что такое?» — всполошились все, кто был на сцене.

Вышло очень здорово. Зал замер.

— «Непредвиденное дело, — снова кричу я, — приходим в гостиницу…» — «Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу…» — перебивает меня Ява.

Зал молчит.

«Ай да молодцы! Ну и молодцы же мы!» — мелькает у меня в голове. Взглядом победителя обвожу зал, вижу десятки глаз, устремлённых на меня и…

— Э! — говорю, перебивая Яву. Я хорошо знал, что должен в этот момент сказать «Э». Но дальше… Словно кто-то в ухо мне вдруг — фф-фу! И всё из моей головы через другое ухо — фф-фють! — и пусто. Как в дырке. И ни одного слова нет. Не то что там из роли Добчинского, а вообще ни единого — будто я телёнок и не знаю человеческого языка. Только вот это «э» в голове и осталось и гулко перекатывается там, стукаясь о череп.

— Э! — повторяю я и смотрю на Яву.

А он смотрит на меня. И я догадываюсь, что у него тоже… всё из головы — фють! — и пусто. Я экаю в третий раз.

— Э! — отвечает Ява, только чтоб не молчать. И смотрим друг на друга.

— Э! — кричу я.

— Э! — отвечает Ява.

И снова таращим глаза… В зале прыскают со смеху. Видно, думают, что так и нужно.

Вон и бабка Триндичка растянула в улыбке свой беззубый рот. Подбородок её трясётся, и лицо стало сплюснутым от смеха (сколько уж лет она не смеялась!).

— Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!.. — гудит зал.

Кузьма высунул голову из суфлёрской будки и, широко разевая рот, подсказывает по складам, что нам говорить. Кажется, и глухой его понял бы. Уже и городничий — Карафолька подсказывает, и почтмейстер — Сашка Гузь. Уже и в первых рядах поняли, и даже кто-то из публики, расслышав «Кузьму», сам начал подсказывать.

Я слышу отдельные слова, но они разбегаются, как непослушные овцы. А я, как недотёпа-пастух, не могу собрать их вместе. Если бы меня в тот момент спросили: «Как твоя фамилия?» — я и то, наверно, не смог бы ответить.

А в задних рядах всё ещё хохочут, думая, что так и нужно по пьесе. И сквозь хохот слышится чей-то возглас: «Вот молодцы! Ну и молодцы!» Это уж слишком!

Больше выдержать я не могу.

Я срываюсь с места, сбиваю по пути какую-то декорацию и вылетаю вон со сцены…

Я бежал по безлюдному селу наугад, не разбирая дороги, и ветер свистел в моих бакенбардах.

И только когда очутился за селом, в лозняке над речкой, я упал на траву, и катался, и стонал, и землю грыз от позора, от стыда, от горя. А когда через несколько минут первый приступ отчаяния прошёл, я увидел, что рядом со мной катается, стонет и землю грызёт мой друг Ява — Бобчинский.

Мы не сказали ни слова. Мы только посмотрели друг другу в глаза. Что же мы наделали?! Ведь мы не только провалились сами, опозорились на всё село, мы подвели и всех остальных. Такую пьесу провалили!.. Ведь, как вы уже знаете, хоть и не главные герои Бобчинский и Добчинский, а так уж написана эта гениальная пьеса, что без них — ни тпру ни ну. Вот мы сейчас убежали, а там всё сорвалось.

Скандал… Паника… Ведь не могут же узнать городничий — Карафолька и все другие чиновники, что в гостинице живёт Хлестаков — Кагарлицкий, которого нужно принимать за ревизора. Сказать это должны были мы, Бобчинский и Добчинский. Кроме нас, никто этого сделать не может. Никто! Растерянно стоит на сцене талантливый Карафолька, не зная, что делать. И все другие актёры стоят, как пришибленные. А за сценой, так и носа на неё не высунув, страдает самый талантливый из нас Коля Кагарлицкий. Ах, какой же он был Хлестаков на репетициях! И откуда у него всё это бралось!.. А ведь раньше такой тихий был и незаметный… Мы его и за хлопца не считали. Ни с дерева в воду нырнуть, ни окно из рогатки выбить… Уткнёт нос в книгу и сидит себе под грушей молчком. А на сцене такое выделывал, что только ах!.. И теперь никто этого не увидит.