Борис Алмазов - Я иду искать

Они опять зазвенели посудой.

— Может, и правда жизнь заела? — сказал дед. — Так я ей и не сумел объяснить, что человек счастлив не когда у него всего много, а когда он доволен тем, что имеет… И довольство это не в вещах.

— Так ты что — несчастлив? — спросил генерал.

— Совсем счастливы бывают только круглые дураки. Счастье — это миг, но он всю жизнь озаряет. Я вот эти миги сосчитать могу. Когда нас немцы три дня с собаками гнали, а потом мы к своим вырвались — счастье было. День Победы — счастье! Дочка родилась — счастье! До Южного полюса дошёл с первым караваном — счастье! Вот эту машину всю жизнь обдумывал, сделал и сегодня патент получил — счастье!

— Счастье, а не весел! — сказал генерал. И они обнялись. Толстенный генерал и мой худющий, мосластый дед.

— На фронте люди кругом были — счастье. На Севере каждый человек как под микроскопом — крупным планом — счастье. А вот теперь судьба мне мстит…

— За что?

— За то, что сам, хоть и не часто, счастлив был, а жену понимать это счастье… не обучил…

— Вон ты куда хватил. Другая она была, не такая, как ты… Всё на свою мерку не переделаешь.

— То-то и оно. И дочь другая, и зять ей под стать… И внук… Все другие… А может, по-другому жить надо было? Вот сейчас войны нет, всего в достатке, а живём не вместе, а рядом… Гриша, а тебе не кажется, что мы мамонты? Только те вымерли, а мы остались.

— Э, командир… Что-то ты не то говоришь… Конкретно, в чём различие?

— А в том, — сказал вдруг громко дед. — Мы-то в тринадцать лет честью своей дорожили! Знали, что подслушивать подло. И больше всего своё достоинство пионерское хранили, а внучек мой дорогой, на меня похожий! Копия! Вот стоит…

И он распахнул дверь.

— Не стою я! — только и успел я крикнуть.

— И врёт! — горько усмехнулся дед. — И глаза бесстыжие!

Взрослым вообще ничего не докажешь и не объяснишь! Я же не подслушивал! Я хотел с генералом поговорить о Сергее Иванове! Ещё хорошо, что дед не знает про то, как я темноты побаиваюсь. А то бы запросто при генерале об этом сказал!

А я, между прочим, и не очень побаиваюсь! Вон, когда мне показалось, что Ага ночью плачет, меня ноги сами вынесли — я и подумать не успел, что в столовой страшно.

Я подумал про Агу, и моя злость сама собой стала куда-то уходить.

А действительно! Ведь я тогда ничего не боялся! И тут мне в голову интересная мысль пришла — я даже сел на кровати. Ведь это потому получилось, что я в ту минуту не думал про страшное, про то, что я чего-то жуткое увидеть могу, а про Агу думал, что ей плохо… И тут же я про этого Серёжу Иванова подумал. Он, наверное, такой бесстрашный был потому, что всегда про других думал, а не про то, как ему самому плохо будет.

Я вскочил и стал ходить по комнате.

Да что же это со мной? Ничего понять невозможно! Раньше жил себе не тужил, а как стал этого Иванова разыскивать, так вдруг всех стало жалко: и Агу, и Форген-Моргена, и Эмлембу (как она за меня ручонку тянула, с платочком засморканным), и даже деда жалко!

И за что его жалеть, не понимаю, а как вспомню его кепку мохнатую и поднятый воротник пальто (он зимой и летом в осеннем пальто ходит), так мне его почему-то жаль…

Как будто он себе не может шубу купить! Он же, Ага говорила, миллион заработал.

А всё равно, хоть и миллион, а мне его жалко. Это всё из-за Иванова началось! Я ведь об Иванове всё время думаю. Нет. Ещё раньше, когда мне в Доме прессы Георгий Алексеевич жестяную кружку подсунул. Может, она и правда волшебная?

Я взобрался на подоконник и стал смотреть в окно. У нас дом стоит на углу, и далеко видно. Всё окна, окна… И везде люди живут. И везде жили такие же ребята, как Иванов, а потом война началась и их всех убили… Ищи не ищи! И Демидов, и Мироненко, и этот Серёжа. Их было двадцать миллионов! Вот если бы их поставить плечом к плечу в одну шеренгу, они вытянулись бы строем на двадцать миллионов метров.

Я подышал на стекло и стал считать.

— Вот двадцать миллионов метров. В одном километре — тысяча метров. Нули сокращаем. Получается двадцать тысяч километров. Половина экватора! Ой-ой-ой… Это значит, человек выезжает на поезде из Бреста во Владивосток, а они вдоль насыпи стоят. Он днём и ночью едет, едет… Через степи, горы, через реки, через тайгу… Поезд гудит, стучат колёса на стыках… А как глянешь в окно, они стоят… Стоят молодые и постарше, стоят пехотинцы, танкисты, кавалеристы, лётчики, моряки… В летнем и зимнем обмундировании, в пилотках и касках, в ушанках и бескозырках. Неделями идёт поезд, а они всё стоят… И смотрят на меня… Какой я? И где-то там, в этой цепи, стоят и Мироненко, и Демидов… И Серёжа Иванов… Самый лучший человек на свете, как про него Антонина Николаевна сказала… Самый лучший, самый храбрый, потому что был самый добрый…