Анна Кальма - Сироты квартала Бельвилль

Ги, видимо, отлично ладил с Жюлем: перекидывался с ним какими-то им одним понятными словечками и намеками, хохотал над «шляпой» Жюлем, который где-то что-то пропустил, — словом, веселился вовсю.

Зато Сими была молчалива, и Клоди едва узнавала ее: вдруг Сими стерлась, будто совершенно растворилась, затихла. Если и говорила, то совсем иным, раболепным тоном и на Ги смотрела тоже раболепно и восторженно. Но все-таки почему, почему Ги, едва увидев Клоди, назвал ее «ловкачкой»?

Догадка вдруг обожгла девочку, и она залилась до самой шеи горячей краской: значит, Сими не выдержала, написала или успела рассказать мужу историю со старухой Миро и этим злосчастным куском золотого кружева! Ах, Сими, Сими, чего стоят твои обещания! Ну конечно, пожалуйста: едва встретив негодующий взгляд Клоди, молодая женщина виновато заморгала, залепетала чуть слышно:

— Ты понимаешь, Ги сейчас же заметил и мое новое платье и золотое кружево. И я не могла, понимаешь, не могла ни солгать, ни промолчать…

— Еще бы ты солгала твоему повелителю! — захохотал Ги. Он покончил с половиной омара и по этому случаю находился в великолепном настроении. — Еще ни одна женщина не осмеливалась меня обмануть, Жюль… — Он наклонился к захмелевшему Жюлю. — Эх, Жюль, мне прямо не терпится с тобой кое о чем потолковать. И завертим же мы с тобой теперь дела!.. Ух!

— Я бы на твоем месте переждал, — сказал, ковыряя в зубах зубочисткой, Жюль. — Флики наверняка положили на тебя глазок. Будут некоторое время приглядываться, что ты и где ты… Я бы переждал…

— Ерунда! — Ги сделал широкий жест. — Не страшны мне теперь никакие флики. Эти коровы не видят дальше собственного носа. И я кое-что придумал, Жюль. Жена Ги Назера должна купаться в золоте! Не так ли, Сими? Ну, малютка, взгляни на меня!

Сими пугливо отстранилась от него.

— А твоя воспитанница — хват-девчонка, — продолжал Ги. — Подает большие надежды. Ты только посмотри, Жюль, на ее глазенки! Ух, да она меня сейчас сожрет!

— Н-да, мадемуазель с будущим, — согласился Жюль. — И глазки такие… с огоньком.

— Да что вы такое говорите? Что ты болтаешь, Ги? — заволновалась Сими, то бледнея, то краснея. — Какое будущее? Клоди очень добрая, хорошая девочка. Она моя маленькая сестренка, Ги, и не надо ее обижать.

Сими чуть не плакала, и Клоди остро презирала ее за это. Больше всего на свете девочке хотелось в эту минуту выбежать из-за стола, бросить этот невыносимый обед, удрать из «Хилтона».

— Да что ты, глупышка, я же только пошутил! — Ги явно не хотел ссориться с женой. — Я пошутил, Диди, — обратился он к девочке. — Давай сюда твою лапу, и будем друзьями. Ну, Диди, я жду.

Он протянул через стол свою мягкую большую руку, и Клоди на мгновение показалось, что ее руку навсегда захватил в свою страшную лапу леопард и что ей уже ни за что не вырваться.

Было очень тепло даже для парижского октября, и все они ходили еще совсем по-летнему — в пестрых рубашках и джинсах, перетянутых широкими кожаными ремнями с металлическими бляхами. Мода пришла не то из Мексики, не то с американского Среднего Запада, во всяком случае, все они чувствовали себя немного ковбоями или странствующими искателями приключений. Впрочем, сегодня ни о каких приключениях не могло быть и речи. Ни тебе Больших бульваров, ни тебе левого берега… Когда вывернули карманы, оказалось что-то около семи франков на пятерых. Даже у самого богатого из них — Филиппа Берманта, сына скорняка, — набралось только несколько сантимов.

— Отец сказал — ни сантима, покуда я не сдам историю, — уныло, в виде извинения, произнес Филипп. — Ему нажаловался наш историк, когда они встретились у Люссо. Сказал, что я лодырничаю.

— А может, он прав, твой историк? — поддел Филиппа Вожак, насмешливой и небрежной манерой подчеркивая свои слова. — Я, например, никогда еще не видел тебя за делом.

— А как же твои поручения… — начал было Филипп, но Вожак чуть сдвинул брови, и Филипп мгновенно смолк.

На первый взгляд в Вожаке не было ничего особо примечательного: обыкновенный, высокий, длинноволосый, как все они, мальчик, только еще приближающийся к юности. Но остальные четверо, как бы по молчаливому уговору, раз и навсегда признали его превосходство, и, если вглядеться в Вожака пристальней, в чертах его бледноватого лица, с длинными внимательными глазами, в разрезе большого рта, во всех повадках уже угадывалась сильная, волевая, поглощенная чем-то глубоко своим натура.