Марк Слоним - По золотой тропе

Откинувшись на деревянной скамье, за соседним столом старик с длинными, опущенными вниз усами, курил длинную трубку перед жбаном пива. У него были жилистые, узловатые руки с огромными пальцами, на красной шее рытвинами пересекались морщины. На загорелый лоб падали седеющие волосы. Я знаю, он мог бы сесть в музейную телегу и снова взмахнуть дубовой палицей, окованной железом. И старуха за другим столом была в таком же платке, в каком матери ходили благословлять бойцов. И молодой человек с бычьим лбом, и мистр резник в запачканном балахоне, все они были не моими современниками.

И я уж точно знал, что румяный хозяин в рубашке и фартуке с удивлением будет смотреть на бумажку, которую я суну для расплаты, и громким голосом потребует серебряных грошей, вычеканенных в Пильзне по приказу Жижки. Воин положит мне на плечо железную перчатку, все заметят мой диковинный костюм и чужую речь и по площади, охраняемой часовыми с алебардами, как вражеского шпиона, поведут меня к старинному входу городской темницы.

В тридцати километрах от Брна «Моравский Крас» теряет свою ласковость: холмы превращаются в горы, камни — в скалы, небо завешено лесами. Ущелье узко, дремуче, дорога бешено крутит, утесы — сейчас обрушатся, сосны прыгают с откосов, лес ощерился зубьями копий — и мы летим все ниже, проваливаемся в какую то зловещую воронку, до дна которой не доходит солнце. Потом, между страшных скал — впадина, слышно, как за колючими вершинами ударяет гром. В сером камме гор — зияния. Эго входы в пещеры Мацохи.

В первую — Масарикову, открытую немного лет тому назад, — ведут досчатые мостки. Под ними — река, пропадающая под горой. Под сводами пещеры — плоскодонная лодка. Проводник рукою отталкивается от мокрых стен, — и в подземной тишине, в узком коридоре мы плывем по ледяным водам Пинквы.

От желтого света лампочек еще страшнее, еще призрачнее эти гнетущие своды: то и дело раздается окрик гребца — и мы покорно нагибаем головы.

Стены, с которых свисают гигантские сталактиты — в морщинах, точно кожа мамонта. На поворотах — острые утесы разевают чудовищные челюсти. Потом вода расширяется в озеро, своды возносятся — и сверху — низвержение капель, превратившихся в блестящий камень, бесчисленные щупальца водяного чудовища. А с земли им навстречу тянутся сталагмиты: на каждом круглится тускнеющая, отвердевающая влага. Одни подымаются неживым лесом, другие едва возвышаются. Над ними нависают известковые сосульки — длинные, как пики или уродливые, как искривленные корни, порою мощные, точно готические колонны.

В одной высокой пещере с большим озером сталактиты спускаются ровным рядом толстых трубок. Они, как орган. И пилястрами храма восходят сталагмиты. Здесь — древность. В пятнадцать лет на один миллиметр увеличивается сталактит. Пятьдесят тысяч лет тому назад начала капать вода, каменея известковым пальцем. И через семь тысяч лет этот смешной сталагмитовый росток, показавшийся из земли, дойдет до вышины не моего колена.

И опять ладья плывет неслышно в темном ходе туннеля. Двойным сводом тяготеют каменный потолок и эта страшная подземная тишина. От холода и сырости коченеет тело; вода мертва, черна бездонно: семнадцать метров глубина Пинквы. Равномерно, безустанно где то впереди падают капли.

Таким, должно быть, представляли себе «посмертное блуждание души» те, кто верили в нижнее царство Аида.

Точно Стикс, течет подземная река под пещерами Мацохи, — и вот сейчас черные ее воды превратятся в течение Ахерона, грозный перевозчик встанет на ладье, — и к берегу, откуда нет возврата, разгневанным веслом будет гнать упирающиеся тени.

Наш Харон медленно гребет лопаточкой. Весь мир перестал существовать: только есть эта душная узость, эта сдавленность огромных скал, темная сырость смерти — без конца мы будем плыть по реке времен, по Дантовскому triste ruscel, горестному потоку. И снова — раздвигаются скалы, в великолепную пещеру вплывает лодка, и мы выходим из нее, чтобы обойти нагромождения сталагмитов и обломков.

Бледно светят электрические лампочки. В углах, в гротах засады теней. Когда лампочки гаснут, одна за другой, тени разом вырываются, наводняют победными легионами тьмы.

Впереди — как занавес, в морщинах и складках, желтовато-белая стена сталактита: а под ней, вместо рампы, поле, блестящее круглыми головками. Возле — в линию — прямые сталагмиты, сверкающие, точно мрамор памятников на кладбище. И у зловещего прохода реки известковый меч угрожает обращенным к низу острием. Повсюду — странные фигуры, сказочные очертания; когда потухают все лампочки, кроме одной, оставленной за целой семьей сталактитов; — в полутьме прозрачные багровеют мечи, руки и колонны — кровавый отсвет падает на змеиную падь реки — и она уже не Стикс, а Флегетон, вытекающий из адова леса самоубийц, из озера кипящей крови, о которой варятся те, кто сам в жизни пролил кровь ближнего.