Василий Клепов: Четверо из России

«Откуда он тут взялся?» – пронеслось в голове, и тут же я сообразил, что Паппенгейм сидел в острогорской тюрьме и его освободили немцы.

Старик поравнялся с нами, глядя на меня, и с испуга выронил свою палочку. Не мигая, он смотрел на нас, будто мы вернулись с того света.

– Дождались своих, господин Паппенгейм? – с ненавистью спросил я. – Пришли регистрировать заявочку?

Он потянулся ко мне своей обезьяньей лапой, но я треснул его по руке и бежать.

Через несколько минут мы уже сидели в засаде в одном из дворов напротив горсовета. И вот Паппенгейм появился, наконец, в дверях. Вид у него был далеко не радостный. Старик еще больше ссутулился, посерел и стоял у подъезда с непокрытой головой, держа в руках шляпу. Он огляделся по сторонам и тихо побрел по улице.

– Незадачка получилась! – радостно воскликнул Левка.

Мы выбрались из своего укрытия и медленно двинулись за Паппенгеймом. На углу Почтовой и Интернациональной он прислонился плечом к ограде.

– Доходит, – хихикнул Левка. – Сейчас будет разрыв сердца.

В это время на улице показался высокий человек в черном. Он шел к старику.

– Ты стой здесь, – скомандовал я Левке, – а я подберусь ближе.

Мне удалось неприметно выйти на угол, а там я влетел в чей-то двор и очутился прямо у забора, к которому приник старик.

– Безнадежное дело, – услышал я ненавистный голос Белотелова. – Все архивы вывезены, а куда – никто не знает…

Старик молчал.

– Может, ему сунуть взятку? – предложил Белотелов.

– Ты думаешь, Штубенхоккер дурак? – вспылил старикашка. – Я нарочно не дал ему адреша Золотой Долины. Он так и замер, как тигр перед прыжком, когда я штал говорить ему о швоем мешторождении. Вшё допытывалшя: где и что? Они вше только и норовят хапнуть здешь что-нибудь из рушшких богатштв…

– Но можно ведь…

– Ничего не можно. Без документов к нему нечего и ходить. Шражу наложит лапу…

«Ага, думаю, и своих боишься! Плохие же у вас дела, господин Паппенгейм!»

Вдруг старик хлопнул себя по лбу и рассмеялся:

– Фу, черт возьми! Как же я не догадалшя! Ведь можно же взять швидетельшкие показания у них…

– У кого?

– Да у этих молокошошов. Только что вштретил Молокоеда.

«Вот так, думаю, штука! Опять придется иметь дело с этим старикашкой. Только дудки! Никаких свидетельств ты от меня не получишь».

В тот же вечер Белотелов пришел к нам домой. Он вел себя так, словно мы с ним лучшие друзья, шутил, смеялся, был очень вежлив и предупредителен с мамой и все интересовался, как мы сейчас живем.

– Знаю, что вам приходится трудно, – дружелюбно сказал он. – Возьмите, пожалуйста! По старой памяти… Принес кое-что из съестного.

И выкладывает на стол хлеб и колбасу, при одном виде которой у меня набрался полный рот слюны.

– Спасибо, Белотелов, – ответила мама. – Мы пока ни в чем не нуждаемся.

– Оставьте, Мария Ефимовна! – возразил Белотелов. – Знаю, как вы бедствуете, а у меня пока еда есть…

Он распрощался и оставил свои подарки на столе, но я собрал их и, выскочив на лестницу, протянул всю эту снедь Белотелову:

– Вы, кажется, забыли.

– Нет, – улыбнулся он. – Оставил тебе.

Белотелов махнул рукой и стал спускаться вниз. Тогда я швырнул ему все его добро и захлопнул дверь.

Но разве у таких людей бывает самолюбие? Вскоре Белотелов, как ни в чем не бывало, пришел к нам опять. Дома никого не было, и он начал ко мне подъезжать. Ты, дескать, хороший парень и можешь теперь вполне обеспечить жизнь себе и матери. Ты опиши то, что видел в Золотой Долине, потом мы сходим с тобой к нотариусу и он удостоверит, что это твое описание. Тебе это ничего не стоит, а получишь от меня столько, что тебе и не снилось.

– Своей землей не торгую! – крикнул я и выскочил из кухни.

Через день мы снова ходили с Левкой по городу. И везде на зданиях читали непонятные нам, чужие, враждебные надписи. Длинная очередь арестованных стояла около комендатуры, как называлась теперь бывшая столовая № 17. Четверо конвоиров в черной форме, с прижатыми к животам автоматами, молча озирались вокруг. Когда мы хотели подобраться к очереди ближе, один из солдат поднял на нас автомат и, глядя пустыми серыми глазами, неожиданно тоненьким голоском завопил:

– Эс ист ферботен! [7]Хальт, хальт!

«Хальт это по-ихнему значит „стой“, а вот что такое „Эс ист ферботен“, я не знал.

– Ты смотри, смотри, – шепнул мне Левка, – ведь это они Димкиного отца забрали…

Я обернулся. Недалеко от дверей комендатуры стоял, повернув к нам бледное, небритое лицо с седыми усиками, Николай Арсеньевич Кожедубов. Он смотрел то на нас, то на полицейского, а потом махнул рукой: