Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.]

Его величество отошел в задумчивости, а Гендон таки повалился на стул у стола, думая про себя:

«Это была отличная мысль. Она выручила меня из беды, ноги мои страшно устали. Не приди мне это в голову, я был бы вынужден стоять еще много недель, пока мой бедный мальчик не вылечился бы от своего помешательства». Спустя некоторое время он продолжал: «Зато теперь я стал рыцарем царства Грез и Теней! Весьма странное звание для такого положительного человека, как я. Я не смеюсь, — боже, сохрани, нет! — ибо то, что не существует для меня, для него является действительностью. Да и для меня это в одном отношении важно: это показывает, какая у него добрая и благородная душа… Но что, если он вздумает и при других величать меня этим громким титулом? Вот забавный контраст между моим рыцарским званием и моей жалкой одеждой! Ну, да все равно! Пусть зовет меня, как хочет, как ему угодно. Я буду доволен!»

Исчезновение принца.

После еды обоими товарищами овладела тяжкая дремота.

— Сними с меня эти лохмотья! — сказал король.

Гендон раздел его без всяких возражений и уложил в постель, потом обвел взглядом комнату, говоря себе с грустью:

«Он опять завладел моей кроватью. Что же я буду делать?»

Маленький король заметил его недоумение и проговорил сонным голосом:

— Ты ляжешь у двери и будешь охранять меня.

Через минуту он уже забыл все свои тревоги в крепком сне.

«Бедняжка! Ему, право, следовало бы родиться королем! — с восхищением пробормотал Гендон. — Он играет свою роль в совершенстве».

И он растянулся на полу, у двери, очень довольный, говоря себе:

«В продолжение этих семи лет у меня было еще меньше удобств; жаловаться на теперешнее свое положение значило бы гневить бога».

Он уснул на рассвете, а в полдень встал, раскрыл своего крепко спавшего питомца и в одно мгновение снял с него мерку веревочкой.

Король в эту минуту проснулся. Открыв глаза, он пожаловался на холод и спросил у своего друга, что тот делает.

— Я уже кончил, государь, — сказал Гендон. — У меня есть дело в городе, но я скоро приду; усни опять: ты нуждаешься в отдыхе. Дай, я укрою тебя с головой, — так ты скорее согреешься.

Не успел он договорить, как король вернулся в сонное царство. Майлс на цыпочках вышел из комнаты и через тридцать или сорок минут так же бесшумно вернулся — с костюмом для мальчика. Костюм был из дешевой материи, ношеный, но чистый и теплый. Майлс сел и принялся рассматривать свою покупку, бормоча себе под нос: «Будь у меня кошель подлиннее, можно было бы достать костюм получше; но, когда в кармане не густо, трудно быть слишком разборчивым…

запел он, но тотчас же оборвал свое пенье. — Он, кажется, пошевелился, — надо петь потише, чтобы не нарушать его сна; ему предстоит путешествие, а он и так истомился, бедняжка… Камзол ничего, недурен, — кое-где ушить и будет годиться. Штаны еще лучше, хотя и тут два-три стежка не помешают… Башмаки отличные, прочные, крепкие; в них будет сухо и тепло, я полагаю. Это будет для него странной новинкой, так как он, несомненно, привык бегать босиком и зимою и летом. Эх, если бы хлеб был так же дешев, как нитки! Вот за какой-нибудь фартинг я обеспечен нитками на целый год, да еще такую славную, большую иглу мне дали в придачу… Только как мне продеть в нее нитку? Это будет дьявольски трудно».

И, действительно, это было дьявольски трудно. Майлс поступил, как обыкновенно поступают мужчины и, по всей вероятности, будут поступать до скончания веков: держал неподвижно иголку и старался вдеть нитку в ушко, тогда как женщины поступают как раз наоборот. Нитка скользила мимо иголки то справа, то слева, то складывалась вдвое, но рыцарь был терпелив; уже не раз доводилось ему проделывать подобные опыты: недаром он был солдатом. Наконец ему удалось вдеть нитку; он взял костюм, лежавший у него на коленях, и принялся за работу.

«За постой заплачено, за завтрак, который нам подадут, тоже; денег еще хватит на то, чтобы купить пару осликов и нам вдвоем прокормиться два-три дня, пока мы доберемся до Гендон-холла…»

«О! о! Я загнал иголку себе под ноготь! Положим, это не беда и не новость, а все-таки неприятно… Эх, милый, мы с тобой отлично заживем, — не беспокойся! Все твои злоключения забудутся, и печали твои пройдут…»