Сергей Белозёров - Словарь далей

Будет полночь, как зал —
темным рядом зеркал
чьи-то черные двери,
и во мраке зеркал
все, что в жизни искал,
и — потери, потери,

и простор. Не грусти!
Пей за здравие Мэри
горький снег из горсти.

2.
Ветер, боже ты мой,
выдувает окно пузырем,
будто к окнам спиной
прислонились ноябрь с декабрем.

К этим братцам ведет,
вероятно, январь февраля —
дом из камня, и тот
весь дрожит, и трясется земля.

От большого ума
говорили мне, видно, друзья:
«Тихий угол — Зима…»
Если кто-то и тихий — то я.

Я гляжу из угла,
чурбачок примостив на полу:
скоро ввалится мгла.
Я забыл, как рассеивать мглу.

Если выбьют стекло,
я бы раму письмом застеклил.
Но письмо не дошло
по причине замерзших чернил.

Слышишь, не забывай меня,
счастье неназываемое,
рыжая полонянка
рощиц яснополянских!

Крикни мне из столиц твоих:
помнится ли и длится ль
нежность ослепших листьев,
трогавших наши лица?

Перешепчи по почте
почерком удивленным:
что тебе этой ночью
шепчет звезда над кленом?

Снова я с этим, с этим,
с этим, что отболело,
точно полоска под сердцем,
мертвенно побелело.

Светом былых галактик
светит былое чудо…

Запахивая халатик,
резко звякнув посудой,
ты обернись — не зовут ли? —
к окнам своим замерзшим,
словно от боли смутной
ясный свой лоб наморщив.

Где-то в большой державе,
нас разделившей стольким,
звезды мой лоб прижали
к черным морозным стеклам.

Чтоб и теперь делиться
радостью и бедою
белых незрячих листьев,
тающих под ладонью…

Тише, милая, тише:
туфельки спят в прихожей,
спит за стеной сынишка,
не на меня похожий.

Спит и твой муж, уставши,
ты же его разбудишь…

Не забывай меня, даже
если меня забудешь.
1969

1. Январь, 1837. День дуэли
Данзаса ждать. Письмо писать
о переводах детской книжки.
И — ни словечка не сказать
Наташке, Сашке, Машке, Гришке!

И — не взглянуть. И — не шагнуть
туда, к разбросанным пеленкам,
и к чепчикам, и к распашонкам,
и к долгополым рубашонкам,
спросонок сбившимся на грудь!

Уже их участь решена.
И в детской — белыми крылами —
неведенье дневного сна
укрыло их. И тьма — кругами.

В ней — ненависти едкий дым,
и честь, и разговоры в свете,
и невозможность быть слепым…

Но дети, Пушкин? Как же дети?

2. Михайловское. Пущин.
Черт возьми, по селу — бубенцы!
Раскатились по снегу в концы,
в закоулки и выселки даже,
ссылка равновелика удаче,
если — Пущин! Да с парой вина!
Да беседа с темна до темна,
допьяна — не с вина, с разговора!

Скоро, Пушкин, мучительно скоро
собеседники и собутыльники
выйдут в висельники и кандальники,
но — зато балерины субтильненькие,
но — зато похожденья скандальненькие.

Скоро, Пушкин, ты скажешь, что казни —
к вящей славе. И что без боязни
ты глядишь в девятнадцатый век.

Но сегодня, в свободу отпущен,
все же из-под опущенных век
ты взгляни через стол. Это — Пущин.

3. Тригорское. Анна Керн.
Какое нужно вдохновенье,
веселое осатаненье,
когда ей безмятежно спится,
писать про чудное мгновенье!

/А следующая страница —
«Ох, вавилонская блудница!»/

Нет, Пушкин. Все же эта спица —
о двух концах. Быть может, ты
и чувств, и тела наготы
стыдился мало. Я б не мог
шагнуть за нравственный порог,
увидеть вянущий венок,
читая Пушкина, она
и молчалива, и бледна,
погружена в девичьи грезы,
одной рукой стирая слезы,
другою шарит между ног…

О, Пушкин, Пушкин! Как ты смог?

4. 1999. Юбилей
Даже памятник — как и должны —
укоряют пушкиноведы
за нечищеные штиблеты
и неглаженые штаны.

Ими Пушкин не отутюжен
до конца, потому и нужен
в собеседники. Слава Творцу,
речку Черную и Тверцу,
смерть с любовью соединившему,
это дело знакомо Всевышнему.