Евгений Шварц - Повесть о молодых супругах

Сережа. Вы мне так и не сказали, что случилось.

Ширяев. Говорить-то неприятно… Стена поползла.

Сережа. Как поползла?

Ширяев. Поползла, Сергей Васильевич. Оседает, трещины такие, что страх! А там у нас племенной скот. Конечно, весь совхоз забегал. Старики кричат: «Вот он, ваш скоростной метод!» Позвонили мы в райком, а там посоветовали прежде всего до вас добраться.

Сережа. Где поползла стена?

Ширяев. Пока только в седьмом корпусе. Но, конечно, опасаемся за остальные.

Сережа. Так. В седьмом… Который к выгону? Который ставили после моего отъезда?

Ширяев. Вот именно.

Сережа. Ну и денек!

Ширяев. Да уж. Сильно будет мести.

Сережа. Я не к тому. Ладно! Едем! Только записку жене оставлю.

Пишет торопливо несколько слов на листке из блокнота. Кладет на Марусин столик. Выходит торопливо. Когда он захлопывает дверь, распахивается форточка, и листок сносит на пол. Темнеет. Зажигается свет. Марусястоит возле кукол.

Маруся (куклам) . Ушел мой дурачок. Показывает силу воли. А как хорошо бы сейчас помириться… Я так замерзла! Не могу больше сердиться. Я знаете что сделала, дети? Решила уйти от него к Юрику. Ушла, не ушла бы – не знаю, но решила. Юрик ведь не женат. Это я понимаю. Он из самолюбия говорил всем, что женат. Не хотел показывать, как он убивается, что полюбила я не его, а Сережу. Ах, зачем так вышло! Юрик такой добрый. Нет. Любовь – дело недоброе. И Юрик убивал бы меня. Понемножку. Каждый день. А я его. Если бы стал моим мужем. Влюбленные все добрые. А мужья убивают. Понемножку. Каждый день. А я очень гордая. Что я плету? Замерзла. Устала. В голове химические формулы из учебника. Отправилась я, значит, дети, к Юрику. (Смеется.) И так все славно вышло! Вижу – сидят Валя и Юрик на площадке на окошке. На подоконнике. И разговаривают. И когда услышала, как они разговаривают, так обрадовалась, такую тяжесть с меня сняло, – нельзя к Юрику уходить, поняла я. Может, и наделала бы глупостей из гордости. Погубила бы себя и Юрика. Не так я его люблю, чтобы уходить к нему. Не безумно. А тут вижу – сняли с меня тяжесть. Услышала я, как они разговаривают, и поняла: им, голубчикам, сейчас не до меня. И даже заплакала от радости. Шла к Юрику – как на цепи себя вела. Из гордости. И вот порвалась цепь. Вы думаете, они говорили о любви? Нет еще! Говорили про Никанора Никаноровича, про Ольгу Ивановну, про меня и Сережу, про университет, про экзамены, про Камчатку, о щенятах, об охоте, о лодках, а я стою, плачу и словно отогреваюсь от всех своих глупостей. Говорят об одном, а на сердце у них другое. Голоса ласковые, негромкие. Вот-вот поцелуются. Тут стукнула дверь, и я убежала, чтобы никто не видел, как я стою, слушаю и плачу. Что с нами? Давно ли мы с Сережей так же сидели на скамеечке и разговаривали. Что нас испортило?

Звонок.

Марусявыходит, и тотчас же в комнату врывается Шурочкас девочкой на руках. Она закутана в одеяло.

Что случилось?

Шурочка. А что у нас еще может случиться? Так тревожно в доме, что Майечка до сих пор не спит, места себе не находит. Сиди, сиди. (Наклоняется к девочке.) Да чего ты шепчешь? Что? К папе? Нужны мы ему! Сиди, сиди! На вот, рисуй. (Поднимает с пола Сережину записку.) Маруся, это ненужная бумажка? Кажется, Сережиным почерком написана?

Маруся. Раз он ее бросил на пол, значит, ненужная.

Шурочка (дает девочке бумажку и карандаш со стола) . Рисуй, рисуй. Что? (Наклоняется к девочке.) Большая девочка, а не знаешь что. Рисуй домики. Сережи нет. Пальто на вешалке отсутствует. Ну и хорошо. Можно во весь голос говорить.

Маруся. А что случилось у вас?

Шурочка. Что, что! Стала я бороться. Чтобы жить по-человечески. Как на работе. Понимаешь? Читать все, что есть, о любви. И посоветовала мне дура библиотекарша прочесть «Анну Каренину».

Маруся. Ну почему же дура? Книга такая, что…

Шурочка. Такая, что других подобных я не читала еще! Библиотекарша вообще дура. Независимо от этого совета. Папы от мамы отличить не может. Это я к слову. «Анна Каренина». Я удивляюсь – вышла такая книжка, а столько на свете сохранилось нечутких людишек! У которых нет внимания к самым близким, к семейным своим людям! Свиньи! Читала я эту книжку – сначала будто лесом шла, грибы собирала. Продираешься, продираешься, тоска! На лице паутина. Все бы бросила и домой ушла. И – ах! целое гнездо боровиков. О доме уже и не думаешь. Чем дальше, тем больше. Уже я все понимаю. Этот Стива Облонский – ну чисто наш монтер! Аккуратный, приятный, а жена с детьми высохла вся. Но это в сторону. Анна сама! Господи! И дошла я до места, которое нельзя читать: умирает Анна, а муж плачет. (Всхлипывает.) Вдруг дышит мне кто-то в ухо. Я словно с небес в лужу. Муж пришел, уставился, молчит, дышит тяжело. Это он, зануда, всегда так показывает, что мною недоволен. Глаза карие, ресницы как у звезды американской. Хлопает ресницами. Молчит. Смотрит. «Что тебе?» – «Майечка кашляет, сама в кроватку легла!» – «Ах, так! Я над своей душой работаю, а ты попрекаешь! Ты больше в ребенке понимаешь, чем я!» И пошло, и пошло. Девочка, конечно, в слезы. Не любит она этого. Бродит, бродит, не спит и взмолилась наконец: «К Марусе, к Марусе».