Ирина Григорьева - Чувства

Давид её и позабыл уже, решив, что это знакомство ему померещилось. Но она неожиданно появилась. Пришла как-то утром к нему домой. Заплаканная, трясущаяся всем телом, словно только что из холодильника выскочила, и очень беременная.

И Давид тогда первый раз в жизни взял на себя ответственность за другого человека…

Давид открыл ящик стола и достал конфетку. Страсть к сладкому была его тайной. Он не позволял себе прослыть сластёной в обществе, но, оставаясь в одиночестве, становился похож на ребёнка. Сейчас, когда аудитория опустела, он мог без опаски наслаждаться вкусом шоколада…

Преподаватель был весьма хорош собой. Его тёмные, как южная ночь глаза излучали уверенность. Чёрные до плеч волосы, которые в стенах университета он собирал в хвост, вызывали восторг у женской половины вуза. Молоденькие студентки сравнивали его с Эдрианом Полом, сыгравшего когда-то Горца в одноимённом фильме, и тайно вздыхали.

И хотя евреем он не был, имя ему дали библейское.

Родителей своих он не знал. И рос, как перекати поле, то – оседая в детдомах, то – у каких-то дальних родственников.

Возможно, именно это послужило причиной тому, что он, в конце концов, проникся чувством к странной девчонке. Она жила у него вплоть до родов, а потом Наташа – так её звали – в очередной раз повергла в его шок, причём – без всяких там своих штучек.

Едва малышке исполнился год, она заявила, что хочет отдать ребёнка. Он попытался отговаривать, но и она слышать не хотела об обратном. Говорила про то, что ей с её способностями вообще детей запрещено иметь, и на такой шаг она идёт ради безопасности дочери.

Давид окончательно запутался в происходящем, и только где-то глубоко в подсознании маячило необъяснимое согласие с таким поступком. В итоге он сам отвёз крошечную Алёнку в глухую деревню на Севере и отдал бабке Тасе, которая – по словам Наташи – была единственной её родственницей. Больше девочку они не видели.

Всё, что происходило потом, для Давида до сих пор являлось то ли сном, то ли причудами воспалённого сознания. Но только для того, чтобы смириться с ролью помощника женщины – которая по щелчку пальца меняла ход человеческих судеб – потребовались годы…

Давид всё ещё предавался воспоминаниям, дожёвывая конфету, когда на столе задребезжал, поставленный на вибросигнал телефон. Он быстро проглотил сладкие остатки и нажал на приём.

– Привет, – заговорила трубка приятным женским голосом. – Опять конфеты лопаешь?

– Имею право, – отозвался мужчина. – Только что «пару» отвёл.

– Ну да… Ну да… – с нотками лёгкой иронии проговорила собеседница, но в следующую секунду её тон резко изменился. – Есть дело. Ты будешь свободен через час?

– Опять будем в чувства кого-нибудь приводить? – попытался съязвить Давид.

– Давид, – она произнесла его имя с ударением на первом слоге. – Сейчас не время шутить. Как, впрочем, всегда – если дело касается чувств. Будь готов через пятнадцать минут. Я заеду.

Она отключилась, а Давид потянулся за очередной дозой конфетной глюкозы.

За годы тесного сотрудничества с Натальей он привык, что она чаще всего была лишена какой-либо сентиментальности. Все дела спокойно, взвешенно и даже надменно.

К нему она относилась больше приятельски. Поводов для романтики не давала, хотя он предпринимал попытки сблизиться. Это задевало.

Он был для Наташи скорей врачом, этаким научным сухарём – дающим объективную оценку эмоционального состояния клиента – чем парнем, который по воле судьбы стал свидетелем её ярких паранормальных способностей.

Но почему он так и не ушёл – оставив её одну разбираться с человеческими чувствами – он и сам не знал.

Но он придумал ей прозвище – теперь она называлась «Чувствительницей».

Первое время он с восхищением следил за действиями Наташи, то и дело поправлял отвисшую челюсть и даже хлопал в ладоши. Но когда знаний стало больше – Давид перестал удивляться. Всё больше в его сознании стало преобладать рациональное, а в делах – расчётливое…

Лет через пять он стал вести записи их с Наташей дел. Потом перечитывал, пытаясь всколыхнуть в себе хоть что-то из прежних чувств, но они словно заморозились. Нет, он, конечно, испытывал и хорошо осознавал свои чувства, только они стали – как бы это сказать? – пресными, что ли. А вся его жизнь походила на бесконечный лабораторный опыт. Он словно писал научную диссертацию, конца и края которой не было видно.

И порой Давиду хотелось выть от зависти, когда он наблюдал за тем, как светится человек, только что испытавший прилив острых эмоций…