Зот Тоболкин - Пьесы

Р у ш к и н. Ты уж подарила… выручила — вот и спасибо. (Собирается уходить.) Да, я вот еще что хотел спросить… не серчай за любопытство. С братом моим ты что сотворила? Спать разучился… отаптывает по ночам твои завалины.

Л ю б а в а. Пускай возьмет сонных порошков у Лизаветы.

Р у ш к и н (невесело). Шутишь? Х-ха-ха. А ему не до шуток.

Л ю б а в а. И мне не очень весело, Александр Семенович. Душа кровью исходит, а я молчу.

Р у ш к и н. Моя бы Галина так помалкивала… Чуть чего — зубы показывает.

Л ю б а в а. Поменьше за воротник заливай.

Р у ш к и н. Не пил бы… жизнь вынуждает. Вон он, колхоз-то, весь рассохся. А я как-никак председатель. Стало быть, больше всех в том повинен. Ну, Люба, не подведи виноватого.

Л ю б а в а. Придется выручать… в свете последних событий. (Надев на себя материнский халат, уходит.)

Прошли дни.

Л ю б а в а, еще более располневшая, кормит М а т р е н у поздним ужином. Переступает осторожно, хранясь.

М а т р е н а. Училась — не доучилась. Как я же, темной останешься. Для того ли гнулась я на тебя?

Л ю б а в а. Шаньги-то стынут, мама. Холодные шаньги вовсе и не шаньги. Кушай на здоровье!

М а т р е н а. Чего ты меня наталкиваешь? Дите я, что ли? Сказывай, как жила без меня.

Л ю б а в а. Жила не хуже людей.

М а т р е н а. Материна работушка по душе?

Л ю б а в а. Хочешь верь, хочешь нет, а мне нравится.

М а т р е н а. Ехала бы ты в свой институт. Поди, не поздно еще?

Л ю б а в а. Теперь уж до весны не поеду. Я так и декану написала. Весной сдам за оба семестра.

М а т р е н а. Что за девка, что за самовольница! Вон чего выкомаривает. Иди-ка сюда, я тебя за патлы твои оттаскаю! (Погладила дочерины волосы, иссеребренною головою уткнулась в набухающую грудь ее.)

Л ю б а в а (теперь она гладит мать по голове). Мам, а помнишь, как ты мне в детстве красных петушков приносила?

М а т р е н а. Нашла о чем поминать!

Л ю б а в а. Гостинцы-то дорогие были, мама. Не за деньги дорогие! (Стелет постель.)

Г о л о с И в а н а. Верно, Любушка, верно! Бывало, нагрузит мать телегу картошкой и тащит на себе верст за двадцать. Тащит да покряхтывает. Ни грязь ей, ни лужки с протоками — не препятствие. Довольна: сумела уломать бригадира — отпустил на базар. Старается не замечать, что ссохшиеся бродни растерли до крови ноги, что вспух и горит багровый рубец от заплечного ремня, что резкая боль в затылке… Тащит мать, а дороге конца не видно. Терпение женщины длинней самой длинной дороги. (Пауза.) После воротится домой, перешагнет порог, руку из-за спины — и явит Любаве диво невиданное: сладкого петуха на палочке. Ах, как чудно блеснет петух холеным гладким крылом своим! Как повернется на единственной ножке… но не вскрикнет. Зато вскрикнет Любава от счастья и, трепетно приняв его, ткнется пенною головенкой в гудящие материны ладошки. (Пауза.) Ах, петухи, петухи, гордецы леденцовые! Добрая, светлая душа вас придумала! Сколько душ детских обласкано вами! Сколько глазенок ясных светилось вот так же радостно и зоревато! Петя, петушок, непростой гребешок! Махонькое сладкое чудо нашего нелегкого детства!

Любава стелет постель: себе на голбце, матери — на кровати.

Л ю б а в а. Ложись, мама. Небось отвыкла от домашней постели?

М а т р е н а. Маленько с богом поговорю. (Становится перед иконой Троеручицы.)

Л ю б а в а. С войны не молилась. Что вдруг к богу потянуло? Нету его, мама. Все это выдумки.

М а т р е н а. А может, и есть, Любушка! Может, он властен над людьми. Или уж помер навсегда в человеке и впредь не воскреснет?

Л ю б а в а. А хоть и так, какая в нем польза? Мы много теряли, мама. Потерять то, чего никогда не было, не жалко.

М а т р е н а. Помолюсь. Меня не убудет. (Молится, но очень неловко. Огрубевшие пальцы никак не складываются в крест.)

Любава ложится.

(Отговорив путаную свою молитву, замирает. Пальцы прижаты у лба. Медленно поднимается с колен.) Спишь?

Любава не отзывается.

На цыпочках крадется к ее постели, благословляет и останавливается подле портретов мужа и сыновей. Свет выхватывает теперь только лица: уплаканное Любавино, скорбное — матери и лица на снимках.

Из черной тарелки радио — жирное меццо: «У любви, как у пташки, крылья…» Радио вдруг захлебнулось, захрипело. Матрена выключила его.

На улице всхлипнул баян, слышится песня. Голос Ивана: «Гуси-лебеди летели и кричали…»

М а т р е н а (подойдя к окну). Дурашка ты! Чего гоняешься за ней? Ведь ей родить скоро… (Выключает свет.)