Леонид Андреев - Царь голод

Многие бросаются к окнам.

– Где? Где?

– Вот.

– Это правда!

– Осторожнее, господа, осторожнее!

– Задерните занавеси!

– Горит Национальная галерея!

– Послушайте, вы наступили мне на ногу.

– Какой огонь!

– Что? Что? Что?

Крайне взволнованный, выбегает из библиотеки Художникв большом белом галстуке и бархатной блузе. За ним выходят другие Художники.

– Это правда? Горит галерея?

– Да. Да. Смотрите.

– Горит галерея? Горит Мурильо? Горит Веласкес? Рубенс? Джорджоне?

– Да. Да. Смотрите, какое зарево.

– Еще бы. Масляные краски!

Художник (рыдает, закрыв лицо руками. И вдруг кричит исступленно) . Я не позволю! Я не позволю жечь картины. Я не позволю! (Бежит к двери.)

– Куда он?!

– Он с ума сошел!

– Держите его!

– Убежал!

– Хотел бы я посмотреть, как он не позволит. Удивительные фантазеры эти артисты!

– Горит Мурильо!

– Горит Веласкес!

– Горит Джорджоне!

– Боже, боже!

Некоторые из Художниковпреклоняют колени перед старинною черною картиною и говорят, молитвенно опустив голову:

– Ты, бессмертная Картина!

– Ты, дивное создание человеческого гения!

– На тебе покоится божественная красота. И ты умрешь!

– Ты оправдание всей жизни нашей. И ты умрешь!

– Люди погибнут с тобою.

– И погибнет красота. Кто захочет жить, когда погибнет красота?

– Прости нас, великая, божественная Картина. Мы бессильны защитить тебя.

– Нам самим остается только умереть!

Злой, отрывистый смех Гостей.

Голоса.Тут гибнут люди, а они о Картинах!

– Фанатики, они знают только свои картины. Что такое их картины! Тут можем погибнуть мы, вот что важно.

– Картины хороши в спокойное время.

– Нас не спасут их картины! Картины!

– Но все-таки жалко.

– Оставьте! Только бы мы уцелели – для нас напишут новые картины.

– Еще лучше!

– Сколько угодно. Мы можем погибнуть – вот что важно!

– Но господь не допустит, чтобы погибло столько невинных.

– Ах, оставьте, святой отец. Вы бы лучше раньше учили этих мерзавцев, что голод – путь к блаженству, а не к бунту!

– Учили, но… (Аббат разводит руками.)

– Не верят!

– Верят, но… (Продолжает стыдливо.) Сегодня они повесили одного аббата. Страшно подумать, что ответят они богу?

– Что же? Разве веревка оборвалась?

Аббатстыдливо отходит.

Старичок в мундире.Я всегда утверждал, что необходимы реформы. Нельзя доводить до крайности. Вовремя брошенный кусок хлеба, даже просто ласковая улыбка… (Изображает старческим ртом ласковую улыбку.)

– Ах, пожалуйста, реформы, все что угодно. Мы можем погибнуть, вот что важно. Вы понимаете это: мы!

Все с яростью наступают на Старичкаи бьют себя кулаками в грудь.

– Мы можем погибнуть, вот что важно. Мы!

– Мы!

– Вы понимаете это: мы!

– Мы! Мы!

Яростными криками «Мы! Мы! Мы!», двигаясь толпою, загоняют Старичкакуда-то в угол. Зарево, звук рога и колокола сильнее.

Тоскливые голоса.Боже! Неужели умирать!

– Жить так приятно. Если они придут сюда, я стану на колени, я буду умолять их: не убивайте меня, жить так приятно.

– Боже, а я только что заказала новое платье. Боже, я только что заказала новое платье!

– Неужели умирать!

– Я не хочу умирать! Я хочу жить! Меня не имеют права убивать, если я хочу жить!

– Жить! Жить!

Толкаясь, с тоскливыми воплями «Жить! Жить!» беспомощно мечутся по залу. Что-то дикое, нелепое начинает играть музыка и, точно сама себя испугавшись, с воплем умолкает. Входит Профессор, сильно расстроенный. На него не обращают внимания. Толкают.

– Позвольте! Позвольте! Да позвольте же! (Почти плачет.) Я должен вам сказать! Я должен сказать!

– Что такое?

– Чего ему надо?

– Кто это? Чего ему надо?

– Господа, новости!

Собираются расстроенной кучкой вокруг Профессора.

– Господа! Я сейчас проходил по улице – они жгут книги!

– Какие книги?

– Что он говорит?

– Жгут какие-то книги!

– Ну так что же! Что ему надо!

Профессор.Наше сокровище – нашу человеческую гордость – нашу великую святыню – они жгут книги, господа. Безумная чернь, что ты делаешь? Что ты делаешь?! Ах, друзья мои, друзья мои, – и когда я… когда я бросился отнимать… один маленький in octavo… [ 2 2 В восьмую часть листа (лат.) . ] он, негодяй, ударил меня.

(Плачет, протягивает, шатаясь, руки, но встречает пустоту.) За что он ударил меня? Разве я отнимал у него хлеб? Я работал честно, у меня только и есть что вот этот черный… черный сюртук. И больше ничего. Даже другого сюртука нету! Негодяй! (Плачет; обводит близорукими, заплаканными глазами комнату.) И когда я подумаю, что все это должно погибнуть – эти красивые статуи, эти дивные шкафы с книгами – в таких переплетах, – эти милые, прелестные, одухотворенные лица… Друзья мои! (Протягивает руки.