Виктор Елманов - Это я, сразивший чудовищ!

В мастерской художника Сергея Румянцева.

Сергей Румянцев:

– Была выставка Каткова Евгения. То есть Виктора. Он там был, пришел, какой-то такой довольно печальный. Я запомнил.

В мастерской художника Виктора Каткова.

Виктор Катков:

– Я помню… Как открытие моей выставки было… Пришел пораньше… Ожидал, кто придет… Смотрю, идет Николай Васильевич. А погода в этот день была такая ледяная. Не в смысле там такой сильный мороз – 30—35 градусов, а вот сильный ветер и очень ледяной. Очевидно, перед морозом такое состояние погоды было. Я сразу обратил внимание, – он так поднимался в музее по лестнице, – легкие ботинки, пальто очень легкое. Я говорю: «Николай Васильевич, ты что это так легко вырядился? На улице свистит». «Да вот, понимаешь, – говорит, – промерз совсем».

В музее.

Виктор Игнатьев, директор музея:

– Вдруг произошла такая достаточно длительная пауза. Ну, она часто бывает во время обсуждений, когда ведущий обсуждения говорит: «Товарищи, ну, кто еще что-то скажет?» И вдруг попросил слово Николай. Откровенно говоря, я не помню дословно, чего он говорил. Но я помню, что он больше говорил о смысле творчества вообще. Не конкретно о творчестве Виктора Каткова, а как-то вообще говорил. О назначении художника, предназначении его в жизни, что художник – это над обществом, что его чувствования, его мироощущения, – они выходят за рамки бытовой жизни, что все это и диктует художественную форму. И это как-то очень хорошо его мысль иллюстрировало творчество Виктора Каткова. Резонанса его выступление в общем-то не вызвало. Не произошло ответной реакции. Потому что и публики было не очень много. В основном были художники, которые, ну, я прямо скажу из опыта своей вот такой музейно-выставочной жизни, часто собиралось много людей, которые так: посидели, послушали, а потом… сидели в предвкушении, так скажем, заключительного акта, то есть маленького банкета.

Ну, а потом мы спускаемся по лестнице, я спрашиваю: «Ну, как у тебя дела, жизнь?» Он: «Да, Виктор, трудно». Его беспокоила в это время, очень беспокоила судьба, жизнь сына. Я говорю: «Николай, а в творческом плане?» Он говорит: «Ты знаешь, помнишь у меня стоял большой холст, на котором только прописан фон? Я все-таки хочу сделать огромный групповой портрет нашей костромской интеллигенции, где и уже ушедшие люди, и живущие люди, и мне нужно, чтобы ты пришел в мастерскую попозировать».

И вот уже здесь, в этом месте, выходя, он говорит, вдруг выпадая совершенно из контекста предыдущего, так скажем, разговора нашего, вдруг он сказал: «Ты знаешь, завтра Татьянин день, а она мне все время грезится». Слово-то какое употребил – грезится! Не видится, не там – снится, а именно грезится!

Автопортрет Татьяны Шуваловой.

Голос за кадром:

– Татьяна Владимировна – первая жена Николая Шувалова.

Работа Н. Шувалова «Двое» – совсем еще молодые Таня и Николай.

Фотография: Николай и Татьяна сидят за столом и что-то рассматривают.

Голос за кадром:

– Они родились в один год, в один месяц. По свидетельству очевидцев Татьяна и Николай воспринимались, как единое целое. И хотя они были разными по масштабу дарований художниками, но что-то большее, чем совместная жизнь и творчество объединяло их.

В мастерской художника Сергея Румянцева.

Сергей Румянцев:

– Потом мы оттуда поехали на поезде в Бухару. Поезд грязный такой, замызганный, пыльный. В Бухару приехали в гостиницу, у нас там не получается ничего. Но вот нам дали в гостинице центральной местечко: домик хрущевского типа, а там трехкомнатная квартира. Это как гостиница. Мы как зашли, а там на полу сидят узбеки семьями. И она (хозяйка) говорит: «Пусть она (Татьяна Шувалова) здесь останется с женщинами, а вам на двоих тут комнатка небольшая». Я смотрю, Коля помрачнел. Они ведь никогда не расставались!

Портрет Т. Шуваловой (работа Н. Шувалова).

Фотографии: Николай и Татьяна у реки; Игнатьев, Шувалова и Шувалов; Шувалов и Шувалова с букетом цветов на выставке; Шувалов и Шувалова на выставке у картин Николая.

Портрет Т. Шуваловой в индийском стиле (работа Н. Шувалова).

Голос за кадром:

– Татьяна Шувалова умерла в 80-ом году.

Табличка: «Онкологический диспансер». Стена с полуобвалившейся лепниной. Здание диспансера.

В музее.

Виктор Игнатьев, директор музея:

– Я видел его лицо на могиле Тани в момент ее погребения. Вдруг, и это зафиксировано даже фотоаппаратом, вдруг плачущее лицо Николая затормозилось, в какое-то мгновение просветлело, как будто бы он, образно говоря, принял ее зов уйти… Потом опять это все, опять его лицо исказилось гримасой плача… Он плакал, как плачут мужчины. Он не всхлипывал, он не вытирал нос рукавом, не лились слезы ручьем, что носовой платок становился мокрым, не было навзрыд выкриков. Он плакал весь. Глаза отяжелевшие были, отяжелевшие. Маска была, как вырезанная какая-то. Но это не была маска скорби, пиета. Это было горе, огромное горе человека.