Василий Аксенов - Цапля

КЛАРЕНС (с поднятыми руками). Как солнце весенней порою он землю родную обхо-о-дит…

ЦИНТИЯ (с поднятыми руками). Споем же, товарищи, песню о самом большом садоводе…

КАМПАНЕЕЦ (яростно). Границы от вражьих нашествий заделал он в броню литую… (Взводит курки.) В молчанку играть будем? Признавайтесь, черти!

КЛАРЕНС. Черти! Черти! Тойфель, Диаболос!

КАМПАНЕЕЦ (облегченно). Нечистая сила, значит? (Ломает ружье о колено и зашвыривает его за веранду.) По такому делу не грех и под орех. (Поет.) Налей-ка в походную кружку свои боевые сто грамм… (Вытаскивает откуда-то бутылку «Курвуазье».)

Все трое танцуют теперь, передавая друг другу бутылку, посасывая из горлышка коньяк.

ЦИНТИЯ. Майне кляйне литл Кларенс есть простой радист, я есть большой черт!

КАМПАНЕЕЦ (мечтательно глядя на озаряемую бесшумными вспышками равнину). Какая ночь-то, товарищи! Так бы и запрыгал по кочкам куда-нибудь… в финскую баню!

КЛАРЕНС. Дакор?

ЦИНТИЯ. Алор! Прошу пане!

Все трое вдруг одним махом на зависть Бобу перепрыгивают через перила и, ухая, присвистывая, похохатывая, несутся к лесу. Веселое уханье ночных чертей будет слышно до конца действия в отдалении. Между тем веранда пансионата «Швейник» несколько минут остается пустой. Продолжаются сполохи. Начинается ветер.

Закипает листва. Колышутся занавески. Очень близко слышится голос Цапли, тревожные глухие звуки, проникнутые еле сдерживаемой страстью.

На левой лестнице появляется Леша-сторож, садится на ступени, тихо играет на маленькой флейте музыку – барокко.

На правую лестницу выходит Иван Моногамов. Стоит неподвижно, притулившись к стене, смотрит на озаряемую сплохами равнину и море.

Когда-то жил поэт, служитель вольных муз. Чрезмерно вольных муз, по мнению соседа. Глаза с утра продрав, подкручивал свой ус и, плюнув в потолок, писал на стенке кредо.

Не прячь свой хвост, петух, не соберешь яиц, и не скрывай от кур горластый хриплый дар свой. Тебя зовет к себе от всех своих границ открытая для драк поверхность государства.

Уж если делят мир на равных шесть шестых, ты не забудь тогда и об одной шестерке, сравни свой подлый стих с гирляндою шутих, взлетай над Костромой и опадай в Нью-Йорке.

Бродячий шут и хват, ловец невинных душ, не убегай смешком от премий и от критик, не прячь пятак в кушак, равно и жирный куш, и в час жестоких дел держи лицо открытым.

Потом поэт струхнул. Какие-то очки в комиссии пред ним предстали вурдалаком. С соседом он теперь играет в дурачки, а кредо на стене замазал бурым лаком.

ЛЕША-СТОРОЖ (резко оборачивается, словно от толчка в спину). Кто здесь?

МОНОГАМОВ. Это я, Леша.

ЛЕША-СТОРОЖ. Кажется, ты меня узнал, Иван?

МОНОГАМОВ. Да конечно же узнал.

ЛЕША-СТОРОЖ. Фантастика! Двадцать лет не виделись…

МОНОГАМОВ. Гораздо меньше. Шестнадцать.

ЛЕША-СТОРОЖ. Невероятно. Мы ведь не были близки, ты вообще был не из нашей бражки, да и в кафе ты редко ходил. Странно, что и я узнал тебя сразу.

МОНОГАМОВ. Я знал, что вы меня не считаете своим, и я не мог быть вашим, потому и ходил редко. Я потом очень скоро забыл эту вашу «Андромеду», но вот недавно, представь себе, вдруг наяву ярчайшим образом увидел это кафе, каким оно было до слома. Это случилось в Кордильерах, возле Куско, на высоте четыре тысячи триста. Говорят, что там у многих бывают такие яркие галлюцинации.

ЛЕША-СТОРОЖ. Ты не знаешь одного обстоятельства. Впрочем, никто не знает. Когда «Андромеда» пошла на слом, я был внутри. Там, внутри, понимаешь? Все наши сидели напротив, на бульваре, прощались с ней оттуда, а я оказался внутри, и вовсе не из-за идеологических соображений, не из протеста, а просто спал там пьяный. Забыл, что утром начнут ломать, а может быть, и не знал. Я ведь тогда без перерыва гудел со своей гитарой, торчал, земли под собой не замечал. Когда они ударили чугунной бабой в крышу, я очнулся, и небо развернулось надо мной, как червь в пустыне я лежал, червяк в пустыне грохота. И вот тогда я подумал… я тогда подумал… Впрочем, не важно, что я тогда подумал… Важно, что с того времени я дворник, сторож, мужичок-середнячок, спекулянт сушеными грибами.

МОНОГАМОВ. А как ты когда-то орал под гитару! Господь, не обессудь, Паскудны наши рожи, Корява наша суть, И кожи, как рогожи! И дальше «скэтом» под Армстронга… (Улыбается.)