Ирина Чайковская - Однажды весной

Я учился в одном классе с твоим братом. После уроков мы шли с ним к вам домой "кормить эту зануду". Он разогревал обед и звал тебя к столу. Ты сидела в углу, на диване, уткнувшись в очередную толстую книжку или тяжелый альбом. К столу шла нехотя, почти ничего не ела, на мое присутствие не реагировала. Меня разбирало любопытство: что там в твоих книжках и альбомах. Однажды я выхватил альбом из твоих рук и взглянул на иллюстрацию. Там была голая женщина, она лежала спиной ко мне, лицом к зеркалу, в котором частично отражалась. Я не ожидал такой картинки, даже присвистнул, а ты, ужасно покраснев, назвала меня "тупоголовым идиотом" и, подхватив альбом, с независимым видом проследовала к своему дивану. С тех пор я больше к вам не приходил, хотя Сережа, твой брат, настойчиво меня звал. Понравилась ли ты мне? Мне было двенадцать, тебе на три года меньше. Наверное, ты была тогда "гадким утенком", но лебедем я тебя так и не увидел. Ты мне понравилась "гадким утенком", понравилась сразу и навсегда. Наверное, я сильно изменился за эти годы – из нелепого подростка превратился в респектабельного джентльмена, с «хорошим» славянским лицом и уверенной походкой. Но, увы, ты была права, назвав меня "тупоголовым идиотом". Я так и не научился понимать живопись, да и в жизни, в личной моей жизни, мне не слишком везло. Был я три раза женат, наплодил детей, живущих со своими мамашами во всех частях света, но жил и живу с ощущением одинокого странника, лишенного дома и очага. Та единственная, которая могла бы дать и то и другое, осталась где-то там, на просторах детства. И вот я пытаюсь вызвать тебя из твоего небытия, вернее, из незнакомого и враждебного мне московского бытия. Я безмолвно взываю к тебе, я признаюсь тебе в любви и приглашаю в путешествие. "Извините, но я вас не слышу, перезвоните, пожалуйста".

Твой голос за эти двадцать лет почти не изменился. Интонации, – пожалуй, да. С годами они стали раздраженнее, нервнее. Правда, сейчас я начинаю замечать, как они становятся все мягче. Ты просишь, даже молишь, чтобы я отозвался, тебе так хочется услышать меня, понять, чего я от тебя хочу. Ты уже научилась распознавать мои звонки, и я не удивлюсь, если ты называешь меня своим подружкам (или мужу) "мой Петрарка". Да, наверное, именно так ты меня называешь. Возможно, я даже помогаю тебе жить. Когда тебе плохо, когда случается беда или размолвка (с мужем? с детьми?), возможно, ты говоришь себе: "Есть человек, который меня любит, но боится в этом признаться", и это дает тебе силы для жизни. Люблю ли я тебя? Я люблю тебя всей силой моих детских мечтаний и грез, люблю, "как сорок тысяч братьев любить не могут", и это чувство – единственное мое оправдание в жизни. Да, единственное. И если детские сказки окажутся правдой и меня призовут на Страшный суд, одно слово, которое смогу я извлечь из себя в свою защиту, будет "любил".

Услышишь ли ты когда-нибудь мой голос? Не знаю. Со временем во мне пробудился страх. Я боюсь, что окажусь не тем, кого ты ждешь, что снова сыграю роль "тупоголового идиота". К тому же муж, дети, не верится, что ты осталась одна. И вот я звоню тебе из Нью-Йорка: "Дорогая, я хочу пройтись с тобой по этому марсианскому городу, показать фантастические планы и ландшафты, погулять по ночному Бродвею. Ау, ты слышишь меня, ты слышишь барабанный стук моего сердца?" И твой такой знакомый голос, идущий навстречу: "Алло. Я слушаю. Говорите! Говорите же!" Ты молчишь и прислушиваешься. Ты ловишь мое дыхание. Ты рисуешь себе мой скрытый от тебя образ. Ты уже почти любишь меня. "Извините, но я вас не слышу". В твоем голосе отчаяние. "Перезвоните, пожалуйста". И ты медленно, очень медленно вешаешь трубку.

Жарко было, нестерпимо жарко. Духота, не освежаемая ветерком. Гриша, сидевший в майке на своей кровати, начал плакать, повторяя одно и то же: "Мне жарко, мне жарко, мне…" "Хватит, – прикрикнула на него Алла, – Пошли", – и она подтолкнула его к двери. Они вышли на безлюдную улицу. Вообще эта улица не была безлюдной, как раз наоборот, здесь обосновалась банкарелла, итальянский базар, она была шумной и многолюдной, но не в этот час. В этот час – было три пополудни – на ней никого не было, складные торговые палатки разобрали, на раскаленном асфальте валялся разнообразный банкарельский сор. Шло время раннего помериджо, когда люди или отдыхают, подставив темя освежающему вентилятору, или спят лицом к прохладной стене.