Василий Аксенов - Всегда в продаже

НЫТИК. Правильно, я тоже только в этом нахожу утешение.

АБРОСКИН. В чем?

НЫТИК. В философии.

АБРОСКИН (хмелея). Вы вообще знаете, кто вы? Вы – паста!

НЫТИК (потрясен). Паста?

АБРОСКИН. Вас намазывает всяк кому не лень. Идите от меня, пить не умеете.

НЫТИК. Простите.

АБРОСКИН. Какую философию вы исповедуете? Махизм, монизм, буддизм? Может, вы ницшеанец?

НЫТИК. Нет-нет, вы не думайте, я ничего плохого… Я правильно исповедую… Вы меня неправильно поняли.

АБРОСКИН. Вы мне не компания. Я и один проживу. Проваливайте, паста! Мне надо подумать, у меня завтра доклад…

Нытик уходит.

АБРОСКИН (кружит по комнате с бутылкой в руке). Надо подумать, надо подумать обо всем – и о пасте, и об ее потребителях, о девушках и об их друзьях… Что это за судьба – обо всем думать?

Затемняется комната Аброскина и освещается кровать, на которой ворочается, отходя ко сну, Здоровяк.

ЗДОРОВЯК (напевая сквозь сон). Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна… (Глубоко дышит, бормочет.) Вдох, выдох, вдох, выдох. Глубокое и размеренное дыхание – вот мой секрет. (Засыпает.)

Затемняется кровать Здоровяка и освещается кровать Бабушки Принцкер. Бабушка лежит и задумчиво смотрит на Олю. Оля возле туалетного столика расчесывает волосы.

БАБУШКА. Дедушка любил ходить по ресторанам. В мирное время в Вильне был Клуб людей интеллигентных профессий. Мы начинали там свой вечер при свечах, а потом ехали на извозчике в залитые светом рестораны и часто встречали утро в каком-нибудь кафе-шантане. (Поёт.) Владеть кинжалом я умею, я близ Кавказа рождена… Оля, почему у меня сегодня какое-то интимно-лирическое настроение?

ОЛЯ. В воскресенье после игры мы едем с Булем в кафе «Аэлита».

БАБУШКА. Правильно, а маме скажи, что идешь в гости к школьной подруге. У мамы странные взгляды на молодежь.

ОЛЯ. А думаешь, я хочу идти с Булем?

БАБУШКА. Это что, намек?

ОЛЯ (с лихорадочной быстротой). Бабушка, а правда, Света очень-очень красивая?

БАБУШКА. Это что, намек?

ОЛЯ (странно возбужденная, ходит вокруг кровати, поет). Еду домой я в трамвае-е-е…

Бабушка следит за ней, покачивая головой. Затемнение. Слышен смех Светланы. Она по-прежнему на авансцене вместе с Кисточкиным.

КИСТОЧКИН. Можешь смеяться, но ты для меня, как ветер, я без тебя скоро увяну, у меня ведь августовский срок, а ты – это ветер с теплым дождем… (Светлана уже не смеется, он обнимает ее и привлекает к себе.) Без меня тебе тоже туго, потому что ветру нельзя без листьев, а я – тяжелые августовские листья…

СВЕТЛАНА (хрипло). Нет, не могу, пусти!

КИСТОЧКИН (сорвавшись). Мещанка, тебе что, штамп нужен в паспорте?

СВЕТЛАНА (взяв себя в руки). Ну-ка, пусти, поэт!

Вырывается и уходит четким, деловым шагом.

КИСТОЧКИН. Такая лирика пропала зря!

Медленно бредет по просцениуму, насвистывает, останавливается в центре, поворачивается спиной к залу, освобожденно потягивается.

За ним окна большого дома. Одно за другим окна гаснут, дом выплывает из ночи мрачным романтическим силуэтом. Слышен чей-то храп, писк ребенка, стук будильника, обрывки уже слышанных нами разговоров.

КИСТОЧКИН. Засыпает жилмассив, кооператив и коллектив. Спят мои пупсики, а в них идут необратимые процессы, облысение и склероз. Накушались, подсчитали, сколько дней до получки, прочли мой фельетон и бай-бай… Спите, пупсики, спите, труженики, светики-пересветики…

По просцениуму проходит Суровый в Лиловом, останавливается, глядит на Кисточкина. Тот медленно к нему поворачивается и смотрит на него выжидательно.

СУРОВЫЙ. Тра-та-та, тра-та-та, мы возьмем с собой.

КИСТОЧКИН. Кота.

СУРОВЫЙ. Чижика…

КИСТОЧКИН. Собаку.

СУРОВЫЙ. Петьку…

КИСТОЧКИН. Забияку.

СУРОВЫЙ. Обезьяну…

КИСТОЧКИН. Попугая.

СУРОВЫЙ. Вот компания какая!

Раскланивается с Кисточкиным, уходит. Тот смотрит ему вслед.

Та же площадка перед домом, что и в прологе. Слева на авансцене закрытая еще продпалатка – стеклянный ларек. Справа – столик летнего кафе с поставленными на него ножками вверх стульями.

Рассвет. Огибая продпалатку, выходит человек в старой кожаной куртке, в протертых джинсах, тяжелых ботинках. Это Треугольников.

ТРЕУГОЛЬНИКОВ (останавливается, смотрит на дом). А вдруг он женился? Это здорово усложнит мою задачу. В квартире у него, конечно, полный модерн, и жена-красавица крутит хула-хуп. А может быть, сейчас уже не крутят хулахуп?… А в Москве многое переменилось – милиция теперь в белых портупеях! (Подходит к столику, снимает с него стул, садится.) Все еще спят, я мог бы подождать во Внукове. Не терпится покончить… Что там рассусоливать и мямлить? В моем возрасте нужно уже уметь а-на-ли-зи-ро-вать воспоминания. Тем не менее сейчас я могу позволить себе роскошь еще раз вспомнить его юность и его геттингенскую душу, потому что его юность – это моя юность, и вспомнить то, что было позже, весь тот запал и хриплые споры о нашей молодости, о эти взбалмошные споры, и то, какими мы стали в результате, молчунами и усмешниками, все это я могу вспомнить. И даже можно вспомнить прошлогодние тридцать минут в Певеке, коктейль «Северное сияние», который мы успели выпить, его поразительную говорливость и то, как он откладывал в памяти разные жизненные наблюдения, и как радовался по поводу будущих очерков, и как засыпал меня заграничными впечатлениями, будто дразнил… Подонок Кисточкин!