Дон Нигро - Достоевский / Dostoyevsky

МАРИЯ. Я люблю тебя. Но я также люблю и его. Нет, вообще-то, не люблю. Не знаю, почему я это сказала.

ДОСТОЕВСКИЙ. Но возможно ли, что заветное проникновение в природу реальности на самом деле есть проявление болезни?

ПОЛИНА. Я могу позволить тебе полюбиться со мной, но какой в этом смысл?

ДОСТОЕВСКИЙ. Да какая разница, если при этом мне даруется это святое ощущение завершенности, единения со всем, что окружает меня?

АННА. Все мужчины виновны за всех.

ДОСТОЕВСКИЙ. Жизнь – это азартная игра, в которую играют в зеркальном лабиринте, и нет ничего более странного и страшного, чем всматриваться в свое отражение в зеркале.

СТАРИК КАРАМАЗОВ. Ты – не мой сын. Ты вырос из плесени в бане.

ДОСТОЕВСКИЙ. Возлюбить ближнего своего, как себя, следуя завету Иисуса, невозможно. Добро и зло чудовищным образом перемешано в нас. Я – больной человек. Я – злобный человек. Любить меня не так-то легко.

( Грохот и паровозный гудок приближающегося поезда, потом звучит канкан из «Орфея в подземном мире/ Orpheus In The Underworld» и ТУРГЕНЕВ, вместе с ФЕДОСЬЕЙ и ГРУШЕНЬКОЙ по обе его стороны, пересекает сцену, танцуя канкан ).

ТУРГЕНЕВ. Да, но сможете вы это сделать?

( Свет становится ярче, словно от прожектора приближающегося паровоза ).

ДОСТОЕВСКИЙ. В этот последний момент, эта чрезвычайно обостряющаяся осознанность, это ясное ощущение собственного существования… За этот момент я готов отдать жизнь… Но потом за это приходится платить, человек платит за это, как платит за любовь, страданием и глубочайшим унижением, какое только можно себе представить.

( Поезд все ближе, музыка громче, свет ярче, луч прожектора надвигающегося паровоза направлен на ДОСТОЕВСКОГО ).

МАРИЯ. Чтобы увидеть Господа, надобно ослепнуть.

ПОЛИНА. И смерть не повредит.

ДОСТОЕВСКИЙ. Но потом, после этой крайней необычности, этого чувства безграничного счастья, этой сверхъестественной уверенности, что время – иллюзия, что потом?

АННА. Семнадцать деревьев во дворе.

ДОСТОЕВСКИЙ. После этой радости приходит чудовищное.

( Отвратительный смех, потом дикие крики, словно душ в аду, свет красный, карусельные лошади бесовские ).

СТАРИК КАРАМАЗОВ ( кричит ). А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! УБИЙЦА! УБИЙЦА! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ!

( Звуки проходящего поезда, очень громкие, ДОСТОЕВСКИЙ содрогается и валится на землю, у него эпилептический припадок. Шум поезда стихает вдали, голоса смолкают, тени рулетки тают, остаются только завывания ветра ).

ПОЛИНА. Черт съел луну.

( Завывания ветра. ДОСТОЕВСКИЙ, ГОГОЛЬ и ПУШКИН в центральной арке в тусклом утреннем свете. Тюрьма ).

ГОГОЛЬ. Не собираются они нас расстрелять. Не умрем мы через несколько минут.

ПУШКИН. У них военная форма и ружья. Кто их остановит?

ДОСТОЕВСКИЙ. Не могу поверить, что они действительно расстреляют нас. За несколько идей. За высказанное мнение. За использования разума.

ПУШКИН. Для этих людей идеи более опасны, чем бомбы. Гоголь, перестань ковырять в носу.

ГОГОЛЬ. Если я не буду ковырять в своем носу, кто будет? Пушкин, каково это, умирать? В тебя уже стреляли. Ты получил пулю в живот, на дуэли. Расскажи нам, каково это, чтобы мы не боялись.

ПУШКИН. Ты знаешь, каково это. Ты тоже умер.

ГОГОЛЬ. Да, но я уморил себя голодом во имя Господа. Это совершенно другое, в сравнении с тем, что тебя выведут во двор, привяжут к столбу, наденут колпак на голову и расстрельная команда изрешетит тебя, как сыр.

ДОСТОЕВСКИЙ. Им нет никакого смысла убивать нас. Не могу поверить, что Бог это допустит.

ПУШКИН. Бог делает все, что хочет, включая то, чего вообще нет.

ДОСТОЕВСКИЙ. Тебе легко шутить. Ты уже умер. Как может повредить тебе повторная смерть? Но я живой. Я еще ни разу не умирал.

ПУШКИН. Мертвым ты был очень долго, до того, как родился.

( МАРИЯ, ПОЛИНА и АННА появляются на верхней платформе, бросают лепестки цветов на ДОСТОЕВСКОГО, словно в могилу ).

ДОСТОЕВСКИЙ. Меня больше тревожит не сама идея смерти, как момент убийства и мгновения, которые к этому ведут. Или тебе завязывают глаза, и тогда наступает момент, когда ты видишь мир в последний раз, или не завязывают, и тогда ты смотришь в ружейные дула до самой команды: «Пли!» Ты кожей чувствуешь холодное утро, и смотришь в глаза женщин, мимо которых проходишь к деревянным столбам, и вспоминаешь детство, пчел в яблоневом соду, эти воспоминания принадлежат только тебе, по-прежнему живут, а потом пули выбивают тебе глаза, и боль невероятная, и все уходит. Следом уходишь ты. Все уходит, словно ничего и не было.