Леонид Подольский - Четырехугольник

– Вот поэтому мы и расстались. То есть перешли в статус друзей, – подвела итог Леночка.

– Итак, ты оказалась в Нью-Йорке. Одна, с ребенком, – напомнил Левин.

– Я пошла работать официанткой. Это было самое трудное время в моей жизни. Я ведь, можно сказать, почти никогда раньше не работала. А отец был уже на пенсии, и у него была другая семья. Режиссура его не кормила. И мамин муж тоже, он был богатый, но все равно скрипел. Они, американцы, очень жадные, – стала вспоминать Леночка.

– И однажды ты встретила своего принца?

– Нет. Хотя принцев было сколько угодно. В первый же день мне сделали предложение. А вскоре выстроилась целая очередь. Даже один полицейский предлагал мне руку и сердце.

– Но ты его отвергла?

– Он был неплохой человек. Но очень правильный и скучный. Пуританин. И еще толстый, – пояснила Леночка.

– И?

– Меня выручил Погоржельский. Как раз приехал в Нью-Йорк на гастроли. У него была выставка в Бруклине, там он писал портреты наших бывших граждан. В Москве и в Одессе они копейки считали, а в Америке стали думать, как себя увековечить. Два мира, два Шапиро. У Погоржельского там отбоя не было от заказов. Он нонконформист, модернист, ну вот он и писал их в виде горшков, ваз или какого-нибудь деревянного полена.

– Издевался за их же деньги?

– Нет, это у него называется искусством. Хотя, бывало, и в классической манере. Даже слишком. В каких-нибудь дворянских мундирах.

– И у тебя с ним роман? Все заново? – не без ревности спросил Левин.

– В некотором роде. Он как раз расстался с очередной моделью.

– Так ты с Погоржельским живешь в Америке? – догадался Левин.

– Нет. Погоржельский погастролировал, заработал деньги и вернулся назад. Он там котируется только среди русских. Но он часто бывает в Америке. Погоржельский познакомил меня с одним коллекционером, с настоящим американским миллионером. И я… Мне было грех не воспользоваться.

– Вы живете в Нью-Йорке?

– Нет, в Филадельфии. В богатом, но ужасно скучном районе. У нас шикарный дом, но выйти некуда абсолютно. Хоть на стену лезь. Я, может быть, когда-нибудь повешусь.

– А твой муж-миллионер, чем он занимается?

– Он – коллекционер. У него на уме только картины и деньги. Больше всего деньги. Хотя, возможно, не так уж и много по американским масштабам. Он покупает картины, потом продает. Покупает и продает. Ездит на разные аукционы и выставки. Но я даже не знаю, любит ли он картины? Или только деньги? В доме у нас галерея под охраной: несколько стальных дверей с особыми замками и никогда не бывает чужих. Даже мне без Сэма заказан вход в его хранилище. И картин там очень много странных, непонятных: современное искусство. Этим, наверное, все сказано. Но каждая из них стоит десятки тысяч, а может, и сотни, а бывает, и миллионы долларов.

Сэм вообще очень оригинальный. Он иногда неделями никуда не выходит, а с миром общается только через компьютер. А чтобы не набрать вес, он сидит на особой диете, он сам себе готовит, и каждый день по два часа занимается в спортзале, и еще утром и вечером плавает в бассейне. И ходит всегда с оружием. Даже на ночь кладет револьвер под подушку.

– Так он боится грабителей? Но ведь вы живете не в Южной Африке.

– Это у него семейное. Его прадед был гангстером и бутлегером. Этого прадеда привезли ребенком из Белоруссии, убежали от погромов из царской империи. Семья была очень бедная и многодетная, и вот, чтобы подняться и стать богатым, он стал одним из вожаков мафии, ее кошельком, как говорит Сэм. Он много раз убивал, но полиция так и не смогла доказать, что это он убийца, а потом убили и его самого. Сэм подозревает, что свои. И этот страх перед убийством передается у них по наследству. Он даже меня иногда не хочет видеть, и тогда мы с ним неделями не встречаемся в этом огромном доме. Мне иногда кажется, что он сумасшедший, но время от времени он будто стряхивает свое сумасшествие, словно старую одежду, и как ни в чем не бывало отправляется по делам.

– А ты? Ты тоже сидишь взаперти?

– И я. Только два раза в неделю приходит женщина, негритянка, помочь с уборкой. А больше мне и поговорить не с кем. Разве что изредка езжу в театр. Но иногда я вырываюсь: в Париж, Лондон, в Доминикану или на Ямайку. Я особенно люблю Ямайку: там чудные пляжи с белым песком и множество музеев. Когда-то на Ямайке находилась столица пиратов, Порт-Ройял. Как говорили, «самый первый город греха во всем христианском мире» – карибский Содом и Гоморра в одном лице – и он, как настоящий Содом, погиб от землетрясения. Ушел под воду. И негры на Ямайке совсем не такие, как в Южной Африке, не дикие зулусы и кóса, которые верят в колдунов и шаманов и ненавидят белых людей, а очень даже цивилизованные и приятные. На любой вкус. Там все как пелось у нас в совке в одной блатной песенке: «Едут сучки белые к черным кобелям». И ведь едут, летят на «Боингах» и «Эрбасах»! – с восторгом сообщила Фифочка. – Пиратов на Ямайке давно уже нет, но все равно это остров греха – до сих пор! Именно в Доминикане и на черной Ямайке, а вовсе не в ЮАР сбылась мечта Нельсона Манделы о многорасовом обществе! Если, конечно, это не очередной фейк, – Фифочка засмеялась, и Левин подумал, что всю последнюю тираду она произнесла с подозрительным восторгом, будто не вообще на Ямайке, не каких-то там белых кобылиц, а именно ее, любимую, ублажал на райском острове посреди океана какой-нибудь молодой и неистовый черный Джек. Но Левин не стал расспрашивать Фифочку, он никогда не задавал ей лишних вопросов. Он и без того позавидовал ей: он-то, Владимир Левин, бóльшую часть жизни безвылазно просидел в Москве.