Индира Меидова - 100+

Его слегка растрясло на ухабистой дороге, чувствовалось подташнивание и нестерпимая ломота во всем теле. Хотелось скорее размять, наконец, затекшие конечности и набить желудок чем-нибудь особенно приятным. Он принципиально воздерживался от плотного завтрака перед поездкой, налегая, как правило на душистый чай, чтобы только взбодриться и не ощущать дикий голод. Оставалось каких-нибудь минут десять-пятнадцать, и он позволит себе насладиться городскими яствами в облюбованном им трактирчике. А коль повезет, так и новости узнает, и друзей повидает. «И коляска, вроде бы, удобная, и лошадки спорые, а неудобства в дороге все же немалые. Как же дамы-то выдерживают такие перегрузки?» – подумалось вдруг ему, – «или им подушки помогают телеса уберечь?» Его мысль вдруг убежала от раздумий о галере, о лесе, привоза которого он так ждал и по причине которой ехал сейчас распорядиться. Под ложечкой уже подсасывало, и он все больше возвращался к размышлениям о физическом состоянии, нежели предстоящем деле. Город все еще был скрыт буйно разросшимися соснами, а создаваемая ими тень вызывала лишь неестественное желание заботиться о своем самочувствии.

Наконец, небеса разверзлись, взору открылся широкий простор заливных лугов и намечаемые очертания городской стены. На душе стало радостней, тишина и сумрак больше не давили в своих объятиях, а щебечущие птахи, казалось, воспевали приветственную «аллилуйю». «Ну и славно, добрались-таки» – обозначил окончание пути кучер Ванька, присвистнув лошадкам и мягко охватив их по бокам своим кнутом. Коляска дернулась и ворвалась на вымощенную булыжником мостовую. Вот и трактир, с порога которого он уже слышал доносившееся: «Горыныыыч! Какими судьбами?» Не дожидаясь полной остановки, Егор легко соскочил с подножки, бросаясь в объятия давнего друга: «Сема, рад безмерно, так давно хотел тебя встретить, да все дела не отпускали. Как у тебя? Родители здоровы ли? Говорят, сына ты еще одного народил? Ну, пойдем, есть хочу, мочи нет как». Они скрылись за дверьми заведения, благоухающим ароматами и обещающим получение незабываемого удовольствия. Удобно расположившись прямо у широкого окна, и заказав себе кушанья, поглощенные своими рассказами о житье-бытье и насущных проблемах, не обращая внимания на вновь входящих и удаляющихся, так увлеклись беседой, что не замечали ни времени, ни количества употребляемой пищи. Трактир тесно прилегал к гостинице, а поскольку хозяин обоих заведений был один, то и вход в первый из них был не только с улицы. Проживающим не всегда было удобно одеваться по погоде, чтобы всего лишь перекусить, а, чтобы они еще и не таскали в номера пирожков и закусок, особенно прикупленных на стороне, из последнего сделан был проход напрямую сразу из зала приема посетителей.

Наскоро разложив в номере свои вещи, она, не помышляя об отдыхе, спустилась в холл и, расспросив служащего о нужном ей адресе, поспешила пройти на чашку чая, чтобы дождаться обещанных ей в путь лошадок. Егора она увидела сразу, как вошла, да и знакомый уже голос подтвердил ей, что это именно он. Стараясь быть как можно менее заметной, быстро прошла вглубь зала и села подальше, буквально прикрыв себя уже занятым гостями столиком. Для всех она была Громова Дарья Дмитриевна, урожденная в этих краях и отправленная в малые годы на обучение в пансион. Папенька ее меньше года назад уехавший за границу и не дававший о себе знать, оставил дочери богатое состояние в виде процветающей усадьбы и вложенных в бизнес ценных бумаг. Домом управляла экономка, рачительная пожилая дама, знававшая хозяев с их рождения, потому, как и сама воспитывалась при нем, и проводившая в путь иной ни одного домочадца. Она не позволяла себе безрассудства и расточительности, и содержала хозяйство в бережливости, но и в заботе, своевременно предотвращая его от разрушения. Поскольку отъезд хозяина был скорым и по большей части незапланированным, то многие указания сделаны им не были. Приходилось действовать, самостоятельно принимая решения, записывая на листочках причины таких ее поступков и связанные с ними затраты. Матушка-хозяюшка простилась с ними давно, не пережив чахотки и страданий от потери детей. Единственной надеждой на обретение счастья в этом доме было возвращение старшей хозяйской дочери. Она родилась еще в первом его браке, и к хворям вроде бы была не предрасположена. Родительница ее, болезная другой оказией, сбежала с заезжим иноверцем в чужие края, чуть отойдя от родов первенца, заниматься которым не посчитала для себя необходимым. Тем не менее, девочка росла добрая, ничем не озабоченная, и к ее пяти годам, папенька, не чаявший в ней души, решился на обучение дочери наукам, за получением коих и отправил ее в пансион. Что уж там произошло, никто так и не признался. Только через два с небольшим года девочка пропала. Горе отца было столь безгранично, что пустился он во все тяжкие, и горькую попивал изрядно, и дебоширил, теряя друзей и соратников, да и капиталец свой чуть в конец не промотал на кутежи и бездейство. И как знать, до чего могло бы дойти дело, но вовремя подвернулась ему молодуха, увлекшая новой мечтой и вселившая надежду на то, что не все еще потеряно. Некоторое время и правда все складывалась, как нельзя лучше, но как только молодая жена начала рожать, горе вернулось в дом, забирая одного за другим, как малых, так и старых. Вот так, дожив до своих неполных пятидесяти и оставшись один-одинешенек, получил он однажды письмо из далекой страны, излагающее, будто видели там его Дашеньку, сначала махонькой, а потом и подросшей. Немало не сомневаясь в подлинности полученной информации, сорвался он в путь-дорожку на поиски единственного оставшегося родного человечка. Да пропал и сам. Ни писем не слал, ни сам не объявлялся.